Владимир Высоцкий Палач

Когда я об стену разбил лицо и члены И все, что только было можно, произнес, Вдруг сзади тихое шептанье раздалось: «Я умоляю вас, пока не трожьте вены.

При ваших нервах и при вашей худобе Не лучше ль чаю? Или огненный напиток? Чем учинять членовредительство себе, Оставьте что-нибудь нетронутым для пыток. —

Он сказал мне, — приляг, Успокойся, не плачь, — Он сказал, — я не враг, Я — твой верный палач.

Уж не за полночь — за три, Давай отдохнем. Нам ведь все-таки завтра Работать вдвоем».

«Чем черт не шутит, что ж, — хлебну, пожалуй, чаю, Раз дело приняло приятный оборот, Но ненавижу я весь ваш палачий род — Я в рот не брал вина за вас — и не желаю!»

Он попросил: «Не трожьте грязное белье. Я сам к палачеству пристрастья не питаю. Но вы войдите в положение мое — Я здесь на службе состою, я здесь пытаю,

Молчаливо, прости, Счет веду головам. Ваш удел — не ахти, Но завидую вам.

Право, я не шучу, Я смотр делово: Говори, что хочу, Обзывай хоть кого. —

Он был обсыпан белой перхотью, как содой, Он говорил, сморкаясь в старое пальто, — Приговоренный обладает, как никто, Свободой слова, то есть подлинной свободой».

И я избавился от острой неприязни И посочувствовал дурной его судьбе. Спросил он: «Как ведете вы себя на казни?» И я ответил: «Вероятно, так себе…

Ах, прощенья прошу, — Важно знать палачу, Что, когда я вишу, Я ногами сучу.

Да у плахи сперва Хорошо б подмели, Чтоб, упавши, глава Не валялась в пыли».

Чай закипел, положен сахар по две ложки. «Спасибо!» — «Что вы? Не извольте возражать! Вам скрутят ноги, чтоб сученья избежать, А грязи нет — у нас ковровые дорожки».

Ах, да неужто ли подобное возможно! От умиленья я всплакнул и лег ничком. Потрогав шею мне легко и осторожно, Он одобрительно поцокал языком.

Он шепнул: «Ни гугу! Здесь кругом стукачи. Чем смогу — помогу, Только ты не молчи.

Стану ноги пилить — Можешь ересь болтать, Чтобы казнь отдалить, Буду дольше пытать».

Не ночь пред казнью, а души отдохновенье! А я — уже дождаться утра не могу, Когда он станет жечь меня и гнуть в дугу, Я крикну весело: остановись, мгновенье!

"… И можно музыку заказывать при этом, Чтоб стоны с воплями остались на губах". Я, признаюсь, питаю слабость к менуэтам, Но есть в коллекции у них и Оффенбах.

«Будет больно — поплачь, Если невмоготу». — Намекнул мне палач. Хорошо, я учту.

Подбодрил меня он, Правда, сам загрустил — Помнят тех, кто казнен, А не тех, кто казнил.

Развлек меня про гильотину анекдотом, Назвав ее карикатурой на топор: «Как много миру дал голов французский двор!..» И посочувствовал наивным гугенотам.

Жалел о том, что кол в России упразднен, Был оживлен и сыпал датами привычно, Он знал доподлинно — кто, где и как казнен, И горевал о тех, над кем работал лично.

«Раньше, — он говорил, — Я дровишки рубил, Я и стриг, я и брил, И с ружьишком ходил.

Тратил пыл в пустоту И губил свой талант, А на этом посту Повернулось на лад».

Некстати вспомнил дату смерти Пугачева, Рубил — должно быть, для наглядности, — рукой. А в то же время знать не знал, кто он такой, — Невелико образованье палачево.

Парок над чаем тонкой змейкой извивался, Он дул на воду, грея руки о стекло. Об инквизиции с почтеньем отозвался И об опричниках — особенно тепло.

Мы гоняли чаи — Вдруг палач зарыдал — Дескать, жертвы мои Все идут на скандал.

«Ах, вы тяжкие дни, Палачева стерня. Ну за что же они Ненавидят меня?»

Он мне поведал назначенье инструментов. Все так не страшно — и палач как добрый врач. «Но на работе до поры все это прячь, Чтоб понапрасну не нервировать клиентов.

Бывает, только его в чувство приведешь, — Водой окатишь и поставишь Оффенбаха, — А он примерится, когда ты подойдешь, Возьмет и плюнет — и испорчена рубаха».

Накричали речей Мы за клан палачей. Мы за всех палачей Пили чай — чай ничей.

Я совсем обалдел, Чуть не лопнул, крича. Я орал: «Кто посмел Обижать палача!..»

Смежила веки мне предсмертная усталость. Уже светало, наше время истекло. Но мне хотя бы перед смертью повезло — Такую ночь провел, не каждому досталось!

Он пожелал мне доброй ночи на прощанье, Согнал назойливую муху мне с плеча… Как жаль, недолго мне хранить воспоминанье И образ доброго чудного палача.

1977