Петр Вяземский Александрийский стих

… А стих александрийский?. Уж не его ль себе я залучу? Извилистый, проворный, длинный, склизкий И с жалом даже, точная змея; Мне кажется, что с ним управлюсь я. Пушкин. «Домик в Коломне»

Я, признаюсь, люблю мой стих александрийский, Ложится хорошо в него язык российский, Глагол наш великан плечистый и с брюшком, Неповоротливый, тяжелый на подъем, И руки что шесты, и ноги что ходули, В телодвижениях неловкий. На ходу ли Пядь полновесную как в землю вдавит он — Подумаешь, что тут прохаживался слон. А если пропустить слона иль бегемота, То настежь растворяй широкие ворота, В калитку не пройдет: не дозволяет чин. Иному слову рост без малого в аршин; Тут как ни гни его рукою расторопной, Но всё же не вогнешь в ваш стих четверостопный. А в нашем словаре не много ль слов таких, Которых не свезет и шестистопный стих? На усеченье слов теперь пошла опала: С другими прочими и эта вольность пала. В златой поэтов век, в блаженные года, Отцы в подстрижке слов не ведали стыда. Херасков и Княжнин, Петров и Богданович, Державин, Дмитриев и сам Василий Львович, Как строго ни хранил классический устав, Не клали под сукно поэту данных прав. С словами не чинясь, так поступали просто И Шекспир, и Клопшток, Камоэнс, Ариосто, И от того их стих не хуже — видит бог, — Что здесь и там они отсекли лишний слог. Свободой дорожа, разумное их племя Не изменило им и в нынешнее время. Но мы, им вопреки, неволей дорожим: Над каждой буквой мы трясемся и корпим И, отвергая сплошь наследственные льготы, Из слова не хотим пожертвовать йоты. А в песнях старины, в сих свежих и живых Преданьях, в отзывах сочувствий нам родных, Где звучно врезались наш дух и склад народный, Где изливается душа струей свободной, Что птица божия, — свободные певцы Счастливых вольностей нам дали образцы. Их бросив, отдались мы чопорным французам И предали себя чужеязычным узам. На музу русскую, полей привольных дочь, Чтоб красоте ее искусственно помочь, Надели мы корсет и оковали в цепи Ее, свободную, как ветр свободной степи. Святая старина! И то сказать, тогда, Законодатели и дома господа, Не ведали певцы журнальных гог-магогов; Им не страшна была указка педагогов, Которые, другим указывая путь, Не в силах за порог ногой перешагнуть И, сидя на своем подмостке, всенародно Многоглагольствуют обильно и бесплодно. Как бы то ни было, но с нашим словарем Александрийский стих с своим шестериком Для громоздких поклаж нелишняя упряжка. И то еще порой он охает, бедняжка, И если бы к нему на выручку подчас Хоть пару или две иметь еще в запас (Как на крутых горах волами на подмогу Вывозят экипаж на ровную дорогу), Не знаю, как другим, которых боек стих И вывезть мысль готов без нужды в подставных, — Но стихоплетам, нам — из дюжинного круга, В сих припряжных волах под стать была б услуга. Известно: в старину российский грекофил Гекзаметр древнего покроя обновил, Но сглазил сам его злосчастный Третьяковский; Там Гнедич в ход пустил, и в честь возвел Жуковский. Конечно, этот стих на прочих не похож: Он поместителен, гостеприимен тож, И многие слова, величиной с Федору, Находят в нем приют благодаря простору. Битв прежних не хочу поднять и шум и пыль; Уж в общине стихов гекзаметр не бобыль: Уваров за него сражался в поле чистом И с блеском одержал победу над Капнистом. Под бойкой стычкой их (дошел до нас рассказ) Беседа, царство сна, проснулась в первый раз. Я знаю, что о том давно уж споры стихли, А все-таки спрошу: гекзаметр, полно, стих ли? Тень милая! Прости, что дерзко и шутя Твоих преклонных лет любимое дитя Злословлю. Но не твой гекзаметр, сердцу милый, Пытаюсь уколоть я эпиграммой хилой. Гекзаметр твой люблю читать и величать, Как всё, на чем горит руки твоей печать. Особенно люблю, когда с слепцом всезрячим Отважно на морях ты, по следам горячим Улисса, странствуешь и кормчий твой Омир В гекзаметрах твоих нас вводит в новый мир. Там свежей древностью и жизнью первобытной С природой заодно, в сени ее защитной Всё дышит и цветет в спокойной красоте. Искусства не видать: искусство — в простоте; Гекзаметру вослед — гекзаметр жизнью полный. Так, в полноводие реки широкой волны Свободно катятся, и берегов краса, И вечной прелестью младые небеса Рисуются в стекле прозрачности прохладной; Не налюбуешься картиной ненаглядной, Наслушаться нельзя поэзии твоей. Мир внешней красоты, мир внутренних страстей, Рой помыслов благих и помыслов порочных, Действительность и сны видений, нам заочных, Из области мечты приветный блеск и весть, Вся жизнь как есть она, весь человек как есть, — В твоих гекзаметрах, с природы верных сколках (И как тут помышлять о наших школьных толках?), Всё отражается, как в зеркале живом. Твой не читаешь стих, — живешь с твоим стихом. Для нас стихи твои не мерных слов таблица: Звучит живая речь, глядят живые лица. Всё так! Но, признаюсь, по рифме я грущу И по опушке строк ее с тоской ищу. Так дети в летний день, преследуя забавы, Порхают весело тропинкой вдоль дубравы, И стережет и ждет их жадная рука То красной ягодки, то пестрого цветка. Так, признаюсь, мила мне рифма-побрякушка, Детей до старости веселая игрушка. Аукаться люблю я с нею в темноту, Нечаянно ловить шалунью на лету И по кайме стихов и с прихотью и с блеском Ткань украшать свою игривым арабеском. Мне белые стихи — что дева-красота, Которой не цветут улыбкою уста. А может быть, и то, что виноград мне кисел, Что сроду я не мог сложить созвучных чисел В гекзаметр правильный, — что, на мою беду, Знать, к ямбу я прирос и с ямбом в гроб сойду.

1853