Виктор Соснора Цветы и рыбы

1

Розы — обуза восточных поэтов, поработившие рифмы арабов и ткани. Розы — по цвету арбузы, по цвету пески, лепестками шевелящие, как лопастями турбины. Розы — меж пальцев — беличья шкурка, на языке — семя рябины. Розы различны по температуре, по темпераменту славы, а по расцветке отважны, как слалом. Черные розы — черное пиво, каменноугольные бокалы. Красные розы — кобыльи спины со взмыленными боками. Белые розы — девичьи бедра в судорогах зачатья. Желтые розы — резвящиеся у бора зайчата. Розы в любом миллиграмме чернил Пушкина, Шелли, Тагора. Но уподобилась работорговле розоторговля. В розницу розы! Оптом! На масло, в таблетки для нервов! Нужно же розам “ практическое примененье”. Может, и правильно это. Нужны же таблетки от боли, как натюрморты нужны для оживленья обоев. Правильно все. Только нужно ведь печься не только о чадах и чае. Розы как люди. Они вечерами печальны. И на плантациях роз такие же планы, коробки, Субботы. Розы как люди. С такой же солнечной, доброй, короткой судьбою.

2

О скорбели пескари? О чем пищали? Жилось им лучше аскарид. Жирен песчаник. Не жизнь, а лилиевый лист. Балы, получки. Все хищники перевелись. Благополучье. Кури тростник. Около скал стирай кальсоны. А в кладовых! Окорока стрекоз копченых! А меблировка! На дому — О, мир! О, боги! Из перламутра, перламут- ра все обои! Никто не трезв, никто не щупл, все щечки алы… Но только не хватало щук, зубастых, наглых, чтоб от зари и до зари, клыки ломая… Блаженствовали пескари. Не понимали.

3

В страницах клумбовой судьбы несправедливость есть: одни цветы — чтобы любить, другие — чтобы есть. Кто съест нарциссы? Да никто. И львиный зев не съест. Уж лучше жесть или картон, — и враз на жизни — крест. Кто любит клевер? Кто букет любимой подарит из клевера? Такой букет комично подарить. Но клевер ест кобыла — скок! — и съела из-под вил. Но ведь кобыла — это скот. Нет у нее любви. Не видеть клеверу фаты. Вся жизнь его — удар. Гвоздика — хитрые цветы. И любят, и едят. Но чаще этих хитрецов — раз! — в тестовый раствор. А розы любят за лицо, а не за существо.

4

Я не верю дельфинам. Эти игры — от рыбьего жира. Оттого, что всегда слабосильная сельдь вне игры. У дельфинов малоподвижная кровь в склеротических жилах. Жизнерадостность их — от чужих животов и икры. Это резвость обжор. Ни в какую не верю дельфинам, грациозным прыжкам, грандиозным жемчужным телам. Это — кордебалет. Этот фырк, эти всплески — для фильмов, для художников, разменявших на рукоплескания красок мудрый талант. Музыкальность дельфинов, Разве после насыщенной пищей недели, худо слушать кларнет? Выкаблучивать танец забавный? Квартируются в море, а не рыбы. Летают, а птицами стать нет надежды. Балерины — дельфины, длинноклювые звери с кривыми и злыми зубами.

5

Так давно это было, что хвастливые вороны даже сколько ни вспоминали, не вспомнили с точностью дату. Смерчи так припустили. Такие давали уроки! Вырос кактус в пустыне, как все, что в пустыне, уродлив. А пустыня, — пески, кумачовая крупка. Караваны благоустраивались на привалах. Верблюды воззирались на кактус с презрительным хрюком: — Не цветок, а ублюдок! — и презрительно в кактус плевали. Вечерами шушукались вовсе не склонные к шуткам очкастые змеи: — Нужно жалить его. Этот выродок даже цвести не умеет. Кактус жил молчаливо. Иногда препирался с ужами. Он-то знал: и плевки, и шипенье — пока что. Он еще расцветет! Он еще им докажет! Покажет! Разразилась жара. И пустыню измяли самумы. Заголосили шакалы — шайки изголодавшихся мумий. Убежали слоны в Хиндустан, а верблюды к арабам. И барахталось стадо орлов и орало, умирая, ломая крылатые плечи и ноги. Эти ночи самумов! Безмлечные ночи! Так афганские женщины, раньше трещотки в серале, умирая, царапали щеки и серьги, и волосы рвали. Опустела пустыня. Стала желтой, голодной и утлой. Ничего не осталось ни от сусликов, ни от саксаулов. И тогда, и тогда, и тогда — видно время шутило, — кактус пышно расцвел над песчаным, запущенным штилем. Он зацвел, он ворочал багровыми лопастями. Все закаты бледнели перед его лепестками. Как он цвел! Как менялся в расцветке! То — цвета айвы, то — цвета граната. Он, ликуя, кричал: — Я цвету! Мой цветок — самый красный и самый громадный во вселенной! Кактус цвел! И отцвел. Снова смерчи давали шагающим дюнам уроки. Снова горбился кактус, бесцветен, как все, что в пустыне, уродлив. И слоны возвратились. И верблюды во время привалов, с тем же самым презреньем в стареющий кактус плевали. Молодые орлы издевались: — Какой толстокожий кувшин! Змеям выросла новая смена. И так же шушукалась смена. Как он, кактус, когда-то расцвел, как имел лепестки — размером с ковши! — только ящерка видела, но рассказать никому не сумела.

1962