Ольга Седакова Азаровка

Сюита пейзажей

1. Родник

И первую – тем, кто толпится у входа, из внутренних глаз улыбаясь тебе, и пьет, и не выпьет влюбленную воду, целебную воду любви о себе.

И свет троеручный жаленья и славы и боли, полюбленной до конца, стоит над тобой, и лучатся суставы круглится ладонь, накрывая птенца.

И хочется мне измененную чашу тебе поднести, баснословный фиал, звучащий, как сердце промытое наше, чтоб Моцарт Горация перепевал.

2. Поляна

Здесь было поместье, и липы вели туда, где Эрасты читали Фобласов, а ратное дело стояло вдали. Как мелкие розы, аккорды цвели и чудно дичали Расиновы фразы.

Виньетка в стране, где не рос виноград! Но все же когда-нибудь это умели, когда соловей задохнулся, как брат, обрушивши в пруд неухоженный сад, над Лизой, над лучшей из здешних Офелий.

3. В кустах

– Ведь и я, – это выйдет из слуха, из леса сухого, – жила я когда-то. Дурочкой здешней была я, к работе негодной, и только что воду носила в родительский дом по ступеням богатым.

Так и жила я и воду чужую носила, а можно ли пить, не спросила. Старая женщина с сердцем тяжелым, как капля на ягоде, вдруг надо мной наклонилась: – Пора, говорит, собирайся. И повезли, и колеса стучали по бревнам горбатым.

Плакало, капало, в доме скрипело, но мы-то уже не слыхали: мы медленно, медленно траву лечебную из темноты выбирали: буквицу, донник, поменник…

4. Ивы

Серебряных, белых, зеленых, седых, то выдохнувших, то вобравших дыханье, но круглых и круглых над ходом воды, над бегом и холодом и задыханьем!

Другим и велят темноту приподнять, но их никогда не попросят об этом – всегдашних хранительниц хмурого дня, кормилиц ненастного сильного света.

5. Холмы

Когда победитель, не веря себе, черту переходит и смотрит снаружи, он видит, что там еще дело в борьбе, и бич состязания yже и yже.

Там скачки в честь вечного дня Ильина, в честь внутренних гроз, образующих почву, зажмурив глаза и разжав стремена, роняя с повозки небесную почту.

И внутренний к нам выбегает народ и сыплет цветами изорванных денег оттуда, где сёла, где мальчик идет, рассеянно свищет и хлещет репейник,

где тысяча сот коробов высоты, и хлещет надежда, и ломит запястье, и падает дух, и роняет цветы, сраженный обширностью замысла счастья.

6. Высокий луг

На медленном зное подруга лугов и света подруга на медленном зное лежит – и уходит лицо глубоко в повисшее зеркало передвижное.

Пространство похоже на мысли больных: оно за последние двери ни шагу: – Я встану, я встану с цветов луговых, но ты расскажи мне, куда же я лягу…

И сердцебиенье нагнется над ней, головокруженье поклонится в ноги: ты лежа летишь, ты летишь на спине, летишь, как убогий на общем пороге.

7. Деревня

Как если ребенок тому, что живет, захочет найти инструмент многоствольный, и клавиши гладит, и просит, и бьет – но всё не похоже; и вот, недовольный, он крышку захлопнет и сам запоет, – так эти дома выступают невольно из темных деревьев, и ночь настает.

Они, как лампады, висят на холме. Их, кажется, семь. Но безмерно спокоен их счет и себя умножает в уме. А тот, кто снаружи, считать недостоин.

Они безымянны, как имя одно. В них мертвые входят, когда их попросят, и воют собаки, но это выносят, и видят луну, как большое окно.

Откуда посмотрят и сниться придут, и масла в висячие чаши нальют.

8. Вещая птица

А там, далеко, где бормочет вода нерусскую речь, и глаза человека ни зги не увидят, и, рухнув туда, глухим и немым возвращается эхо,

там вещая полночь по зарослям ищет, и черный манок вынимает, и свищет –

и птица летит, выбираясь с трудом, как будто ища позабытые двери. Себя ли ей хочется бросить, как дом свои времена обогнавшей потери?

Но, чтоб ей не сбиться, за нею идут и черный фонарь перед нею несут.

– О Господи, Господи, тело мое давно уже стало подобием щели, в которую смотрят на дело свое те силы, какие меня разглядели, –

и вот, поднимаясь и падая в нем, я переполняю летающий дом!

9. Лесная дорога

И пахнут цветы тяжелей, чем всегда. И, приоткрывая запретную створку, лесная дорога уходит туда – к жилищам невидимых, к птичьему Орку,

где речка поет с неразомкнутым ртом про прошлую жизнь без названья и цели и грешные души вздыхают о том, что варят для нас приворотное зелье.

И столько пропавшей и тайной любви замешено здесь на подпочвенной влаге, что это, как кровь, отзовется в крови, дорогу покажет и крикнет в овраге.

10. Овраг

И так уже страшно – и всё же туда, немного помедлив, как жидкость в воронке, опушек и просек цветная вода сбегает, и гибнет, и ходит по кромке.

Там ягода яда глядит из куста и просится в губы, и всех зазывает в родильную тьму, где зачатье конца сама высота по канве вышивает.

11. Небо ночью

И это преддверье Плеяд и Гиад, цветной красоты, распростившейся с цветом. По узкому ходу мы входим назад – в иголку, трудящуюся над предметом.

Ныряя в глубокую ткань и потом сверкая над ней острием безупречным – над черным шитьем, говорящим о том, что нет никого, кто звездой не отмечен.

12. Сад

– И дом поджигают, а мы не горим. И чашу расколют – а воздух сдвигает и свет зажигает, где мрак несветим. Одежду отнимут – а мы говорим, и быстро за нами писцы поспевают.

И перья скрипят, и никто не устал писать и описывать ту же победу, и вишни дрожит золотой Гулистан, и тополь стоит, как латыни стакан, и яблоня-мать, молодая Ригведа.