Полонский Яков Петрович

Яков Полонский Кузнечик-музыкант

Шутка в виде поэмы

ПЕСНЬ 1

Не сверчка-нахала, что скрипит у печек, Я пою: герой мой — полевой кузнечик! Росту небольшого, но продолговатый; На спине носил он фрак зеленоватый; Тонконогий, тощий и широколобый… Был он сущий гений — дар имел особый: Музыкантом слыл он между насекомых И концерты слушать приглашал знакомых. Под роскошной жатвой жил он в поле чистом, Оглашая воздух бесконечным свистом Своего оркестра. Ветреное племя Скакунов забыло, что в полях в то время Музыки и вкуса был он представитель. Все, что нынче летом деревенский житель Слышит за окошком, лежа на кровати Или на балкон свой выходя в халате, — Этот свист трескучий, этот звон безбрежный, Разлитой повсюду, и сухой, и нежный, — Если только в этом сумрачном концерте Есть живая нега и восторг, поверьте, — Это все былые, вечные созданья Моего героя, или — подражанья.

Бедненький кузнечик! позабыт твой гений! Но ты век свой прожил не без приключений. Помню, ты недаром слыл идеалистом: Сядешь ты бывало в свете серебристом Месяца, под полог ночи на соломке, Ветром сокрушенной. (Даром, что не ломки Гибкие колосья, все же в ниве шаткой Много их подломит этот ветер гадкий.) Сядешь ты бывало и во славу ночи На своей скрипице пилишь что есть мочи. И тебя дразнили пискуны пустые, Комары-злодеи, трубачи степные, И в тебя влюблялись божии коровки, И мутила зависть многие головки, С тем же, музыкальным то есть, направленьем, С тою же охотой, да не с тем уменьем. И грозилась мошка с помощью науки Умертвить тобою созданные звуки, И тяжеловесный жук неоднократно Уверял, что уши смачивать приятно На твоих концертах, а не то-де уши, Как трава, завянут от ужасной суши. В частной жизни также к добреньким коровкам, К мушкам и козявкам часто в пренеловком Был ты положеньи: слушал их признанья, Робко избегая тайного свиданья. Но ничто, однако ж, не поколебало Твоего покоя; никакое жало Твоему таланту не казалось вредным: В музыкальном мире был ты всепобедным. Ты вполне блажен был! — но пришла невзгода…

Слушайте! Однажды, в половине года, В самый жар, быть может, в самые Петровки, В дни, когда на рынках потные торговки Продают малину, вишенья, клубнику И, маша платками часто не без крику, С мухами заводят из-за ягод ссоры; В дни, когда из праха созидают горы Муравьи и роют скрытые туннели Под корнями дуба иль смолистой ели; Бабочка, танцуя, празднует свободу; А пчела, с клубочком золотого меду, Покидая липу, вся в пыли цветочной, Так и льнёт к жасмину белизны молочной; Шмель, бичуя воздух, знойный и душистый, И кружась над морем нивы золотистой, Пропадает в блеске солнца, как пылинка; В дни, когда для мошки каждая былинка Получает соки, сладость и значенье, И она вкушает те же наслажденья, — Стало быть, в Петровки, около полудня, Мой герой, кузнечик, понаевшись студня, То есть за обедом начинив желудок, Вышел насладиться видом незабудок И, вдыхая запах алого горошка, Лёг, прищуря глазки, — и мечтал немножко. Много пролетало мимо насекомых, Ос, шмелей сердитых — трубачей знакомых, С разными вестями. Ни к кому с вопросом Он не обратился. Все, что перед носом У него вертелось, ползало, жужжало, Было чуждо сердцу — и не занимало… Моему герою, верно бы, вздремнулось, Как и вам, читатель, если б не взгрустнулось.

Вдруг над ним порхнуло чудное виденье, Бабочка — такая, что — моё почтенье! Белизны жемчужной крылышки с каемкой, Глазки — изумруды, носик нежный, тонкий, Бархатец на шейке, бантик на затылке. Увидал кузнечик — затряслись в нем жилки. Бабочка все ниже и так близко вьётся, Что невольно сердце у артиста бьётся. Бабочка — не знаю, видела ль бедняжку Или не видала, — только кушать кашку Села — и, конечно, ничего не съела. «Ах! — она сказала, — если б я умела Так же петь отлично, как один известный Всем артист-кузнечик! — Если бы небесный Голос я имела, — как бы я запела! О, как я бездарна! о, как я…» — «Напрасно…» — Перебил кузнечик. (Он влюбился страстно В милую болтунью.) Бабочка украдкой На него взглянула: «Ах, какой он гадкий!» — Думает… Однако ж улыбнулась мило, Подняла свой носик и проговорила: «Отчего ж напрасно?!» — «Отчего!?» — Смешался Мой артист, однако рекомендовался. «Очень, очень рада! — молвила кокетка (Бабочки бывают без кокетства редко). — Очень, очень, рада! Звуки вашей скрипки Часто долетают даже к нам под Липки». Покраснел кузнечик, начал завираться, Умоляя гостью чаще с ним видаться. Бабочка вспорхнула и, не давши слова Прилететь вторично, прилетела снова И заговорила: «Даже в свете знают, Что большой вы гений, — все вас изучают… Только я к вам с просьбой: сделайте такую Божескую милость — напишите злую, Злую эпиграмму на мою соседку, Бабочку-кокетку, что недавно в сетку К мальчикам попалась и с крылом помятым Ночью воротилась к братцам глуповатым. Эти братцы также пребольшие фаты, И воображают, что они богаты! К эпиграмме можно сочинить любую Музыку — такую, самую смешную».

Упорхнула гостья — а кузнечик бедный Так был озадачен, что немой и бледный Шёл он, глядя в землю (так, видал я, в воду Сунувшись, мальчишки ищут в речке броду), Шёл, повеся нос свой, чуть переступая Длинными ногами и соображая: Тьфу! Да как же это? — разве эпиграммы Можно класть на ноты? Ах, как глупы дамы! Шёл он, шёл, и бредил: то ему казалось, Что она хитрила и над ним смеялась, То воображал он, что Сильфида эта Захотела только испытать поэта И ему такую задала задачу, Что хоть плачь!

«Однако ж, что ж я время трачу! — Думает кузнечик. — Разве не сумею Я в смешном и жалком отразить идею». И с таким решеньем за работу смело Принялся он: мигом закипело дело — И слова и звуки. Хоть и не бывал он В обществе Жорж-Занда — вот что написал он: «К мальчику под сетку бабочка попалась — Краски полиняли, крылышко помялось. Если враг лукавый расставляет сети, Кто в них попадает? — попадают дети. Боже! отчего же за поступок детский Их казнит так страшно суд великосветский?» Кончено! — И начал сочинять он ноты; И устал он, бедный, от такой работы. Но любовь всесильна! Оставалось скликать Прочих музыкантов — и начать пиликать.

И народу куча собралась на пробу; Даже жук навозный, начинив утробу Всякой дрянью, смуглый, толстый и рогатый, Уши от простуды затыкая ватой, За толпой туда же пробрался сторонкой, — Ничего не понял, но заметил тонкий Хвост у музыканта и бочком поплелся Рассказать соседям, что-де он сошелся С молодым маэстро, что-де он невзрачен. Что его фигурой был он озадачен… Чёрная козявка, та, что бьёт баклуши И весь день вертится, навострила уши; Божия коровка всех перепугала: От восторга ныла — ныла и упала В обморок… Спасибо, муравей, с шнуровкой Под жилетом модным — малый очень ловкий — Дал ей спирт понюхать в маленьком флаконе Он встречал коровку у N. N. в салоне. Где он появлялся, насурмивши бровки, И, быть может, рад был услужить коровке. Много было шуму: музыку хвалили, Музыку бранили, спорили, судили. — Бабочки ночные, в сереньких бурнусах, В белых пелеринках и в гранатных бусах, Просто побледнели от негодованья, Раскусивши новой песни содержанье. Но в тот день герой мой так уж был рассеян, Что и не заметил, кем он был осмеян.

ПЕСНЬ 2

Эос поднимала алыми перстами Тёмные покровы ночи — и местами В небе загорались огненные пятна. Жизнь, полупроснувшись, слабо и невнятно Бормотала в роще, бормотала в поле. Поцелуй сливался с ропотом неволи Всюду, где лишь только брачные оковы Гименея были ржавы и не новы. Поцелуй был звонче, ропот был нежнее — Там, где эти цепи были поновее. Лишь один герой мой этой сладкой муки Не вкушал и, верно, умер бы со скуки… Рано он проснулся — но не до зевоты Было музыканту: нужно было ноты На листочках розы написать как можно Лучше, тоньше, чище. — Тихо, осторожно Перышком водил он… Сочинил виньетку, Где изобразил он миртовую ветку — Миртовую ветку, а над ней с крылами Огненное сердце, с надписью стихами: «Я неуловима; но не унывайте! Обожгитесь прежде, а потом поймайте!» Даровитый малый был артист мой — мило Сочинил он эти два стиха; в них было Столько такта, столько нежности игривой, Что в наш век холодный и самолюбивый Ни один кузнечик не найдёт в них смысла И, быть может, даже улыбнется кисло. Для кого ж на этих розовых листочках Мой герой всю душу в линиях и точках Выражает, сердцем страстно пламенея? — Для тебя, Сильфида, праздничная фея, Цветников роскошных милая жилица! Но откликнись, где ты? где твоя светлица? Спишь ли ты? Быть может, всякие обновки Бог-Морфей готовит для твоей головки. Для Морфея нет ведь никаких таможен. Для твоей головки всякий сон возможен — Глупая головка!

Солнце поднимает Из-за сосен шар свой. Сильно припекает Жатву. Сладко пахнет в воздухе гречихой По ржаному полю утренничек тихий, Ветерок, гуляя, росу отрясает, Быть дождю иль вёдру — по росе гадает И шуршит соломой, словно беспокоясь, И ему колосья кланяются в пояс. А лопух, высоко поднимая шишку С веником, из листьев сделал точно крышку, Так расположил их, что под их навесом В жар всегда прохладно молодым повесам. В сей харчевне много всяких насекомых; Но на это время никого знакомых. Вот сидит кузнечик, но не наш кузнечик, А другой, — и курит, точно человечек. С нашим музыкантом он одной породы — И скрипач, быть может, но не любит моды: Лапками на шею повязал тряпицу, В зубы взял сигару, да и корчит птицу. Клопика заставить заплатить за водку, Напоить козявку, осмеять коровку, Муху одурачить, паука спровадить, И при всем при этом с целым миром ладить Был он мастерище. — Страстно обожал он Нашего артиста; редко покидал он Друга, даже пьяный; перед целым светом Защищал — и часто наделял советом, Ибо, хоть и редко брал он книги в руки, Знал он «Твёрдо», «Слово» и не верил в «Буки». Под лопух в харчевню рано он забился, Потому что утром не шутя бранился. Больно было другу — больно и досадно, Глядя на артиста, видеть, как нескладно Он проводит время, вечно задыхаясь От бесплодной страсти и ни в чем не каясь.

Но пора вернуться к нашему герою! Тот, кто болен сердцем, болен головою, Так всегда бывает: тот не жди успеха, Чьё больное сердце голове помеха. Бабочка гуляла — и кузнечик тоже (Так и мы гуляли, бывши помоложе!); Наконец, гуляя, встретились — и, ножки Подогнув, кузнечик ей кивнул. — С дорожки Бабочка, виляя, села на цветочек. Он прыг-прыг — и рядом сел на бугорочек. «Ах! — она сказала. — Я не ожидала! Я вас за другого приняла сначала! Вашу эпиграмму нам вчера достали: Вы мою соседку мило оправдали. На неё за это все напали вдвое… (Насекомых племя — племя очень злое!) Впрочем, ваши мысли так всегда игривы, Так всегда глубоки, так красноречивы И так звуки сладки — точно земляника». Лестное сравненье — было очень дико; Но его артист мой даже не заметил — И уж я не знаю, что он ей ответил.

«Ба! — его Сильфида громко теребила, — Вы мне написали ноты?! Ах, как это мило! Очень благодарна! очень благодарна!» И она при этом тонко и коварно Улыбнулась; глазки стали веселее, Или — кто поймёт их? — стали просто злее. Помолчав немного, бабочка вздохнула И сказала: «Поздно я вчера заснула… У моей кузины я была на бале… То-то б вы влюбились, если б увидали! Впрочем, извините! — я вас утомила Болтовней. Прощайте!» И она сложила Крылышки (так точно бабушкины внучки, Гостю приседая, складывают ручки), И по-над дорожкой, тихо ковыляя, Словно листик ветром сорванный, мелькая Белизною крыльев, понеслась Сильфида…

Скоро мой кузнечик потерял из вида Полевую фею, подскакнул, вцепился В усики ржаного колоса — и злился, Что проклятый ветер колос нагибает, Нагибая колос, видеть вдаль мешает… В этом положеньи шмель его увидел И нескромным словом прыгуна обидел. Бедненький кузнечик тут же спохватился, Растопырил фалды и в траву свалился.

ПЕСНЬ 3

На глазах с повязкой, стало быть, слепая, Едет где попало, день и ночь зевая, Глупая Фортуна. Ею прихоть правит. На одних наедет — колесом раздавит, На других наткнется — вдруг начнёт бросаться Золотом, чтоб только поскорей умчаться, Да забрызгать липкой грязью пешехода, Да загнать в объятья красоты урода, Или так, без пользы и не для примера, Сдернуть мимоездом маску с лицемера. Рыская по свету, этот идол света Не имеет сердца. — Прихотница эта Никого не любит; и когда бросает Деньги, звезды, ленты — денег не считает; Звёзд сама не носит, лент не покупает; И когда счастливо влюбит двух несчастных, Их лица не видя, из речей их страстных Верно заключает, что влюбиться значит: И себя дурачить и других дурачить. Так сама Фортуна, на глазах с повязкой, Счастье в этом мире почитает сказкой. Для такой богини целый мир — пустыня! И не то, чтоб эта странная богиня К нашему герою благосклонна стала: Только улыбнулась и в него попала Чем-то благовонным, проезжая мимо.

Здесь, поставив точку, мне необходимо Вам сказать, что жертва тайного страданья, Мой герой, кузнечик, получил посланье, Спрыснутое амброй. Бабочка писала: «Приходите, жду вас!» — Счастия немало В себе заключало это выраженье — «Приходите: жду вас!» Это приглашенье Принял мой кузнечик с той надеждой тёмной, При которой искра кажется огромной Огненной звездою. Друг его, гуляка, Принимал все к сердцу — много врал. Однако, Если только слушать мы его захочем, Говорил такие речи между прочим: «Ты, брат, рассуждаешь глупо и постыдно! Буду правду резать: где же это видно, Чтоб сверчок…» — «Кузнечик», — перебил кузнечик. «Чтоб сверчок…» — «Кузнечик», — перебил кузнечик. «Ну хоть и кузнечик! — ну, положим даже, Ты сверчка немного чище и поглаже И немножко больше чувствуешь свободы — Все ж ты, братец, с нею не одной породы. Знаю я всех этих бабочек, бабошек! Жить они не могут без цветных ветошек; За женой бабошкой где ж тебе упрыгать? Где ж тебе повсюду вслед за нею шмыгать? В свете, где нередко всех умней — невежда, На талант — плохая, братец мой, надежда». —

«Слава — вот надежда». — «Экой, брат, ты, право! Рассуди же здраво и пойми, что слава У людей бывает; а у насекомых Что такое слава? — болтовня знакомых. Мы не лавры носим — носим побрякушки, То есть наша слава просто — финтифлюшки, Как сказал когда-то автор водевильный Публике, пуская пузыречек мыльный».

Тут гуляка, видно, утомившись спором, Оглядел артиста мутно-строгим взором; Выпил рюмку водки, пискнул, углубился В созерцанье почвы и — угомонился. Ну, и слава Богу! Не до возражений Было музыканту. Как упрямый гений, Он с хлыстом, наместо беспокойной скрипки, По меже зелёной поскакал под Липки. Липки — это было нечто вроде парка: В середине — прудик, а при въезде — арка Из ветвей — такая, что была, бесспорно, Чудом совершенства; так была просторна, Что, вообразите, насекомых двести В ряд могло бы въехать. Вы меня повесьте, Если вру! Строитель, я и не скрываю, Был — сама природа; только я не знаю, Кто ей за работу заплатил; а впрочем, Здесь мы о природе вовсе не хлопочем… Так, чтоб журналисты нас не заклевали, Признаюсь, что в доме бабочек едва ли Описать возможно лестницу под жёлтым Ковриком из моху, кое-где протертым; Пасмурные сени, где с утра лакеи Без сапог быть могут, но не без ливреи; Залу, где гнилушки, точно сталактиты, Облепив карнизы, зеленью повиты. Мой один знакомый, архитектор русский, Видел в этой зале черепок этрусский; И я живо помню, хвастал, не краснея, Как ему в той зале вдруг пришла идея Украшать со вкусом барские покои, Покрывая белой плесенью обои, Впрочем, дом Сильфиды, если только строго Придираться к стилю, смахивал немного На дупло.

Кузнечик так был очарован, Или так был сердцем наэлектризован, Что дрожал и таял — молча ждал Сильфиды, Подходил к окошку и глядел на виды. А Сильфида с кем-то по саду порхала, С милыми гостями весело болтала. Гости эти были черви разных кличек И в траве лежали в виде заковычек. Чернокожий клопик, верно, сын швейцарский, Или внучек няни, крестничек боярский, Доложил Сильфиде, что какой-то длинный Господин изволит ждать её в гостиной.

Приглашен герой мой; ему отвечали На поклон улыбкой и пробормотали: «Очень, очень рады!» Дамы оглядели Всю его фигуру и едва сумели Удержать свой хохот — только покосились На мужчин; но черви не пошевелились, Ибо ум их кто-то так ужасно сузил, Что для них довольно бантик или узел Галстуха заметить, чтоб на остальное Не глядеть и в гордом пребывать покое.

Поприще артиста к разным столкновеньям Приучает душу; но к обыкновеньям Милых насекомых высшего разряда Не привык герой мой. Вдалеке от сада, Беден, худ и бледен, с головы до пяток На себе носил он поля отпечаток, Поля, где лишь тучи подают свой голос, Колосится жатва и серпа ждёт колос. Знаю, о кузнечик! как ты был отменно Бабочкою принят. Ты себя надменно Вёл, как будто целый век торчал ты в свете, С юных лет гуляя в собственной карете. Но, скажи, в тот вечер, что с тобою сталось, И каким безвестным чувством сердце сжалось, И какие думы охватили жарко Гениальный лоб твой, в час, когда из парка Ты обратно в поле мчался через кочки? Отвечать ли?. или — мы поставим точки.

....................

(Будто бы цензура выклевала строчки.) Но, злодей-кузнечик, что же ты ни слова Не сказал гуляке в ночь, когда другого Не имел ты друга, с кем бы поделиться Снами, от которых часто плохо спится? Ненавистник света, бабочек крылатых, Гладеньких коровок и червей лохматых, Он — едва вошёл ты — вопросил сердито: «Что, брат, был ли ужин? накормили сыто, Или и понюхать не дали съестного? Что, брат, как делишки? Все ли там здорово И благополучно? Ты чему смеёшься? Эх-ма, ничего ты, братец, не дождешься». — «Спи», — сказал кузнечик. «Сплю», — сказал гуляка И, взодравши кверху ноги из-под фрака, Захрапел.

ПЕСНЬ 4

Уходя, день ясный плакал за горою И, роняя слезы, жаркою зарёю Из-за тёмной рощи обхватил край нивы. Дню вослед глядела ночь — и переливы Света отражались и дрожа блуждали По её ланитам. Тихо начинали Выходить светила, месяца предтечи, Перед Божьим троном зажигая свечи. Далеко стемнело море жатвы зыбкой. Грустная берёза обнялася с липкой. Призатихла роща. Только дуб шушукал, Только где-то дятел крепким носом тукал, Только где-то струйки смутно лепетали, Только роковые страсти не дремали, Только насекомых мир неугомонный Голосил немолчно в тишине бессонной, Стрекотали мухи; комары трубили; На своих скрипицах весело пилили, Лихо зная ноты, стало быть, без свечек, Те, которых хором управлял кузнечик.

Впереди оркестра на своей скрипице Громче всех пилил он в честь своей царицы. Выходила замуж бабочки кузина, И жених был славный с хоботком детина; По уму, конечно, не был из проворных, Но происходил он от червей отборных. По словам невесты, он лишь был несносен Тем, что без разбора запах старых сосен Сравнивал с весенним запахом фиалок, Уважал шиповник и боялся галок. Но какое дело нам до этих вздоров.

Бал великолепный! Звуки льются с хоров; Шпанских мух десятки в золотых ливреях Курят ароматы в сумрачных аллеях. Светляки, подобно шкаликам и плошкам, Вспыхивая, блещут вдоль по всем дорожкам. Копошатся гости. В месячном сиянье Бабочки порхают в бальном одеянье. Стрекоза, сцепившись с стрекозой, несётся. Пёстрый вихорь вальса шелестит и вьётся.

Жужелицы ходят около буфета; Ползают козявки… И большого света Жесткие особы — божии коровки Собрались друг другу показать обновки. Молча, подбираясь к двум зелёным мухам, Два жучка каких-то выступают брюхом На коротких ножках. Муравей, с шнуровкой Под жилетом модным, с желтенькой коровкой Важно и небрежно, приседая, пляшет. Резвая Сильфида крылышками машет, Глазки, носик, ножки, платьица узоры — Все в ней поневоле привлекает взоры. Мой артист кузнечик и душой пылает, И очей не сводит, и как черт играет. По её же просьбе, сердцем неизменный, Сочинил он этот танец вдохновенный, Танец, под который скачут и поныне Стаи насекомых на любой куртине Вашего же сада, если, о читатель! Сад иль хоть садишко дал тебе Создатель.

Но и насекомых бал не обошелся Без скандала: в парке, говорят, нашелся Злой паук, который, с веточки на ветку Протянувши нити, невидимку-сетку Сделал так канальски ловко и искусно, Что тайком, быть может, и покушал вкусно. Говорят — вдобавок шлепнулась коровка, И у ней от страха лопнула шнуровка. Сам артист заметил, как его Сильфиду Паучок какой-то, пренаивный с виду, За крыло задевши чем-то вроде петли, Притянуть старался, и глядел уж — нет ли Где такого места в этом чудном саде, Чтоб минут хоть десять провести в прохладе, В тишине, в уюте, дальше от волненья… Но артист ревнивый понял ухищренье, Подскочил и порвал роковые нити. Паучок надулся; а комар: «Смотрите, — Пропищал артисту, — как вы замарались, Точно в неприличном месте обретались!» Покраснел кузнечик: видит — паутина К рукаву прилипла. «Экая скотина!» — Проворчал и вытер. Бабочка ни слова Не сказала, только выбрала другого

В танцах кавалера: кавалер крылатый Был её соседки братец глуповатый. «Правда ли, — спросил он, — слух идёт из нивы, Будто бы в маэстро страстно влюблены вы? Будто бы кузнечик говорил, что хочет Он на вас жениться — и о том хлопочет?» — «Что вы говорите? — молвила Сильфида, — Мой жених — кузнечик! Какова обида! Кто такие в свете распускает слухи? Или эту глупость выдумали мухи!» — «Нет, совсем не мухи-с! Кто-то из оркестра Говорил, что будто слышал от маэстро».

Фея над собою сделала усилье, Чтоб не рассердиться, — и, встряхнувши крылья, Бросила холодный взгляд на музыканта, А когда кричали в честь его таланта: «Браво! фора! фора!» — делала гримаски Или улыбалась, опуская глазки.

Бал под тёмным небом длился до рассвета. Бабочка устала. — Вдруг за рощей где-то Соловей защелкал. Ей тогда сказали (Можно ли без лести обойтись на бале!), Ей сказали: «Фея! прекратите танец, Слышите ли пенье? — это иностранец, Соловей пролетный, вздумал серенаду Вам давать».

И точно, по всему-то саду Рассыпались звуки, страстно замирая В бесконечных трелях. Бабочка, внимая Соловью, мечтала. В это время сзади Подошел кузнечик. «Фея! Бога ради!.. Что вы так печальны?.» — «Ах! — она сказала, — Вы мне помешали… Я воображала, Что таланты наших не всегда приличных Скакунов достойны тех певцов столичных, Имена которых славны за границей. Боги! отчего я рождена не птицей! Будь я птицей… Впрочем, если захочу я Соловья послушать, завтра ж полечу я…» —

«О!» — сказал кузнечик… «Жалкий музыкантик! — Прошептала Фея, пощипавши бантик На своём корсаже, — разве я не знаю…» — «О, — сказал кузнечик, — я не понимаю, Что вы говорите. Соловьи опасны, И к тому ж, положим, песни их прекрасны — Все же не в народном духе». Засмеялась Бальная царица — и, как тень, умчалась.

Бедненький кузнечик тут же нос повесил И один остался, бледен и невесел. Вот упала слезка на листочек влажный, С ветерком промчался чей-то вздох протяжный, Словно колокольчик звякнул в отдаленье… Ничего герой мой не слыхал: презренье Было слишком явно… И глядел он мутно В тёмный лес, откуда, сладко раздражая Благовонный воздух и не умолкая, Соловьиных песен раздавались трели, И шептал он: «Боги, боги! неужели? Что ж это такое? Отчего же это?. Или для поэта миновало лето? — Пойте, пойте, птицы!» Но сердца больные Врачевать не могут песни не родные.

ПЕСНЬ 5

Плачь, родная Муза! Затяни ты песню: Не о том, как «ходит молодец на Пресню», Не о том, как «пряха пряла — не ленилась», Не о том, как «Волга-матушка катилась», — Спой нам песню так, чтоб туча разразилась Над широкой нивой, чтоб дождем шумящим Пробежала сила по листам дрожащим, Чтоб червей, враждебных зелени и лету Ненавистных, падких к завязи и цвету, Смыло, разнесло бы по крутым оврагам! Туча дождевая, будь ты нашим благом! Поднимая ветер, оборви ты сети Паука с крестами, что гордится в свете Тем, что иссушил он множество народу, Из души и сердца высосав свободу! Бабочкам грозою опали ты крылья, Чтоб хоть их за это снова полюбил я! —

Так стонал кузнечик под наитьем бурной И мятежной думы. А над ним лазурный Василек качался, наливался колос, И, жужжа, знакомый проносился голос: «Слышишь ли ты грома дальние раскаты? Погляди на тучки, что без крыл крылаты, Мрачны без печали, без улыбки ясны, Как гроза, могучи, как туман, бесстрастны!» Проносился голос, но в душе артиста Раздавалось что-то вроде злого свиста. Оскорбленный светом, огорченный балом, Не на шутку мрачным стал он либералом.

В этом месте надо, в виде объясненья, Маленькое к Липкам сделать отступленье. Бабочка, герою изменив, сначала За его нескромность уколоть желала; А потом — головка, видно, закружилась — И она не в шутку в соловья влюбилась. Иностранец этот в мире насекомых, Говорят, был дерзок и клевал знакомых. Отомстить любовью этой чудной птице, Приковать к победной своей колеснице, Песни и посланья сочинять заставить И, быть может, в свете тем себя прославить: Вот что замышляла ветреная фея. К нашему ж герою, просто, не краснея И не церемонясь, клопика послала И «блоходарю вас» ему написала. Эта «блоходарность», вместо «благодарность», Пуще огорчила моего героя. А гуляка страшно хохотал и, строя Разные гримасы, говорил, что блохи Более полезны, чем пустые вздохи.

Может быть, артист наш, раз отдавшись снова Музам, позабыл бы, как любовь сурово Обошлась с ним, то есть: позабыл бы эту Ветреную фею; к будущему лету Сочинил бы кучу гимнов и сонетов, Был бы снова счастлив счастием поэтов, Сел бы на соломку, чтоб во славу ночи На своей скрипице пилить что есть мочи; Но, к его несчастью, вдруг распространилась Весть, что будто что-то с бабочкой случилось: Говорили, будто бабочка бежала, Бабочка погибла, бабочка пропала. Прямо шли из парка эти злые слухи, Стало быть, не врали комары и мухи

Нажмите «Мне нравится» и
поделитесь стихом с друзьями:

Комментарии читателей

    Если в тексте ошибка, выделите полностью слово с опечаткой и нажмите Ctrl + Enter, чтобы сообщить.

    Читайте стихотворение Якова Петровича Полонского «Кузнечик-музыкант», а также другие произведения поэта.