Борис Пастернак Волны

Здесь будет все: пережитое, И то, чем я еще живу, Мои стремленья и устои, И виденное наяву.

Передо мною волны моря. Их много. Им немыслим счет. Их тьма. Они шумят в миноре. Прибой, как вафли, их печет.

Весь берег, как скотом, исшмыган. Их тьма, их выгнал небосвод. Он их гуртом пустил на выгон И лег за горкой на живот.

Гуртом, сворачиваясь в трубки, Во весь разгон моей тоски Ко мне бегут мои поступки, Испытанного гребешки.

Их тьма, им нет числа и сметы, Их смысл досель еще не полн, Но все их сменою одето, Как пенье моря пеной волн.

Здесь будет спор живых достоинств, И их борьба, и их закат, И то, чем дарит жаркий пояс И чем умеренный богат.

И в тяжбе борющихся качеств Займет по первенству куплет За сверхъестественную зрячесть Огромный берег Кобулет.

Обнявший, как поэт в работе, Что в жизни порознь видно двум,— Одним концом — ночное Поти, Другим — светающий Батум.

Умеющий — так он всевидящ — Унять, как временную блажь, Любое, с чем к нему ни выйдешь, Огромный восьмиверстный пляж.

Огромный пляж из голых галек, На все глядящий без пелен И зоркий, как глазной хрусталик, Незастекленный небосклон.

Мне хочется домой, в огромность Квартиры, наводящей грусть. Войду, сниму пальто, опомнюсь, Огнями улиц озарюсь.

Перегородок тонкоребрость Пройду насквозь, пройду, как свет. Пройду, как образ входит в образ И как предмет сечет предмет.

Пускай пожизненность задачи, Врастающей в заветы дней, Зовется жизнию сидячей,— И по такой, грущу по ней.

Опять знакомостью напева Пахнут деревья и дома. Опять направо и налево Пойдет хозяйничать зима.

Опять к обеду на прогулке Наступит темень, просто страсть. Опять научит переулки Охулки на руки не класть.

Опять повалят с неба взятки, Опять укроет к утру вихрь Осин подследственных десятки Сукном сугробов снеговых.

Опять опавшей сердца мышцей Услышу и вложу в слова, Как ты ползешь и как дымишься, Встаешь и строишься, Москва.

И я приму тебя, как упряжь, Тех ради будущих безумств, Что ты, как стих, меня зазубришь, Как быль, запомнишь наизусть.

Здесь будет облик гор в покое. Обман безмолвья, гул во рву; Их тишь; стесненное, крутое Волненье первых рандеву.

Светало. За Владикавказом Чернело что-то. Тяжело Шли тучи. Рассвело не разом. Светало, но не рассвело.

Верст зашесть чувствовалась тяжесть Обвившей выси темноты, Хоть некоторые, куражась, Старались скинуть хомуты.

Каким-то сном несло оттуда. Как в печку вмазанный казан, Горшком отравленного блюда Внутри дымился Дагестан.

Он к нам катил свои вершины И, черный сверху до подошв, Так и рвался принять машину Не в лязг кинжалов, так под дождь

В горах заваривалась каша. За исполином исполин, Один другого злей и краше, Спирали выход из долин.

Зовите это как хотите, Но все кругом одевший лес Бежал, как повести развитье, И сознавал свой интерес.

Он брал не фауной фазаньей, Не сказочной осанкой скал,— Он сам пленял, как описанье, Он что-то знал и сообщал.

Он сам повествовал о плене Вещей, вводимых не на час, Он плыл отчетом поколений, Служивших за сто лет до нас.

Шли дни, шли тучи, били зорю, Седлали, повскакавши с тахт, И — в горы рощами предгорья, И вон из рощ, как этот тракт.

И сотни новых вслед за теми, Тьмы крепостных и тьмы служак, Тьмы ссыльных,— имена и семьи, За родом род, за шагом шаг.

За годом год, за родом племя, К горам во мгле, к горам под стать Горянкам за чадрой в гареме, За родом род, за пядью пядь.

И в неизбывное насилье Колонны, шедшие извне, На той войне черту вносили, Не виданную на войне.

Чем движим был поток их? Тем ли, Что кто-то посылал их в бой? Или, влюбляясь в эту землю, Он дальше влекся сам собой?

Страны не знали в Петербурге, И злясь, как на сноху свекровь, Жалели сына в глупой бурке За чертову его любовь.

Она вселяла гнев в отчизне, Как ревность в матери,— но тут Овладевали ей, как жизнью, Или как женщину берут.

Вот чем лесные дебри брали, Когда на рубеже их царств Предупрежденьем о Дарьяле Со дна оврага вырос Ларс.

Все смолкло, сразу впав в немилость, Все стало гулом: сосны, мгла… Все громкой тишиной дымилось, Как звон во все колокола.

Кругом толпились гор отроги, И новые отроги гор Входили молча по дороге И уходили в коридор.

А в их толпе у парапета Из-за угла, как пешеход, Прошедший на рассвете Млеты, Показывался небосвод.

Он дальше шел. Он шел отселе, Как всякий шел. Он шел из мглы Удушливых ушей ущелья — Верблюдом сквозь ушко иглы.

Он шел с котомкой подну балки, Где кости круч и облака Торчат, как палки катафалка, И смотрят в клетку рудника.

На дне той клетки едким натром Травится Терек, и руда Орет пред всем амфитеатром От боли, страха и стыда.

Он шел породой, бьющей настежь Из преисподней на простор, А эхо, как шоссейный мастер, Сгребало в пропасть этот сор.

Уж замка тень росла из крика Обретших слово, а в горах, Как мамкой пуганый заика, Мычал и таял Девдорах.

Мы были в Грузии. Помножим Нужду на нежность, ад на рай, Теплицу льдам возьмем подножьем, И мы получим этот край.

И мы поймем, в сколь тонких дозах С землей и небом входят в смесь Успех, и труд, и долг, и воздух, Чтоб вышел человек, как здесь.

Чтобы, сложившись средь бескормиц, И поражений, и неволь, Он стал образчиком, оформясь Во что-то прочное, как соль.

Кавказ был весь как на ладони И весь как смятая постель, И лед голов синел бездонней Тепла нагретых пропастей.

Туманный, не в своей тарелке, Он правильно, как автомат, Вздымал, как залпы перестрелки, Злорадство ледяных громад.

И, в эту красоту уставясь Глазами бравших край бригад, Какую ощутил я зависть К наглядности таких преград!

О, если б нам подобный случай, И из времен, как сквозь туман, На нас смотрел такой же кручей Наш день, наш генеральный план!

Передо мною днем и ночью Шагала бы его пята, Он мял бы дождь моих пророчеств Подошвой своего хребта.

Ни с кем не надо было б грызться. Не заподозренный никем, Я вместо жизни виршеписца Повел бы жизнь самих поэм.

Ты рядом, даль социализма. Ты скажешь — близь? Средь тесноты, Во имя жизни, где сошлись мы,— Переправляй, но только ты.

Ты куришься сквозь дым теорий, Страна вне сплетен и клевет, Как выход в свет и выход к морю, И выход в Грузию из Млет.

Ты — край, где женщины в Путивле Зегзицами не плачут впредь, И я всей правдой их счастливлю, И ей не надо прочь смотреть.

Где дышат рядом эти обе, А крючья страсти не скрипят И не дают в остатке дроби К беде родившихся ребят.

Где я не получаю сдачи Разменным бытом с бытия, Но значу только то, что трачу, А трачу все, что знаю я.

Где голос, посланный вдогонку Необоримой новизне, Весельем моего ребенка Из будущего вторит мне.

Здесь будет все: пережитое В предвиденьи и наяву, И те, которых я не стою, И то, за что средь них слыву.

И в шуме этих категорий Займут по первенству куплет Леса аджарского предгорья У взморья белых Кобулет.

Еще ты здесь, и мне сказали, Где ты сейчас и будешь в пять, Я б мог застать тебя в курзале, Чем даром языком трепать.

Ты б слушала и молодела, Большая, смелая, своя, О человеке у предела, Которому не век судья.

Есть в опыте больших поэтов Черты естественности той, Что невозможно, их изведав, Не кончить полной немотой.

В родстве со всем, что есть, уверясь И знаясь с будущим в быту, Нельзя не впасть к концу, как в ересь, В неслыханную простоту.

Но мы пощажены не будем, Когда ее не утаим. Она всего нужнее людям, Но сложное понятней им.

Октябрь, а солнце что твой август, И снег, ожегший первый холм, Усугубляет тугоплавкость Катящихся, как вафли, волн.

Когда он платиной из тигля Просвечивает сквозь листву, Чернее лиственницы иглы,— И снег ли то, по существу?

Он блещет снимком лунной ночи, Рассматриваемой в обед, И сообщает пошлость Сочи Природе скромных Кобулет.

И все ж то знак: зима при дверях, Почтим же лета эпилог. Простимся с ним, пойдем на берег И ноги окунем в белок.

Растет и крепнет ветра натиск, Растут фигуры на ветру. Растут и, кутаясь и пятясь, Идут вдоль волн, как на смотру.

Обходят линию прибоя, Уходят в пены перезвон, И с ними, выгнувшись трубою, Здоровается горизонт.

1931