Владимир Нарбут В огне

Овраг укачал деревню (глубокая колыбель), и зорями вторит певню пастушеская свирель. Как пахнет мятой и тмином и ржами — перед дождем! Гудит за веселым тыном пчелиный липовый дом. Косматый табун — ночное — шишига в лугах пасет, а небо, как и при Ное; налитый звездами сот. Годами, в труде упрямом, в глухой чернозем вросла горбунья-хата на самом отшибе — вон из села. Жужжит веретёнце, кокон наматывает рука, и мимо радужных окон куделятся облака. Старуха в платке, горохом усыпанном, как во сне… В молитве, с последним вздохом, ты вспомнила обо мне? Ты вспомнила все, что было, над чем намело сугроб?. Родимая! Милый-милый, в морщинах прилежный лоб. Как в детстве к твоим коленам прижаться б мне головой… Но борется с вием-тленом кладбище гонкой травой; но пепел (поташ пожарищ) в обглоданных пнях тяжел… И разве в дупле нашаришь гнездо одичавших пчел; да, хлюпнув, вдруг захлебнется беременное ведро: журавль сосет из колодца студеное серебро… Пропела тоненько пуля, махнула сабля сплеча… О теплая ночь июля, широкий плащ палача! Бегут беззвучно колеса, поблескивает челнок, а горе простоволосым глядит на меня в окно. Ах, эти черные раны на шее и на груди! Лети, жеребец буланый, все пропадом пропади! Прощайте, завода трубы, мелькай, степная тропа! Я буду, рубака грубый, раскраивать черепа. Мое жестокое сердце, не выдаст тебя, закал! Смотри, глупыш-офицерик, как пьяный навзничь упал… Но даже и в тесной сече я вспомню (в который раз) родимой тихие речи и ласковый синий глаз. И снова учую, снова, как зерна во тьме орут, как из-под золы лиловой вербены вылазит прут.

1920 Бровары