Лев Мей Александр Невский

Сгинь ты, туча — невзгодье ненастное!.. Выглянь, божие солнышко красное!..

Вот сквозь тучу-то солнце и глянуло, Красным золотом в озеро кануло, Что до самого дна недостанного, Бел — горючими камнями стланного… Только ведают волны-разбойнички Да тонулые в весну покойнички, Каково его сердце сердитое, О пороги и берег разбитое! Вихрем Ладога-озеро, бурей обвеяно, И волнами, что хмелем бродливым, засеяно. Колыхается Ладога, все колыхается, Верст на двести — на триста оно разливается, Со своею со зимнею шубой прощается: Волхов с правого сняло оно рукава, А налево сама укатилась Нева, Укатилась с Ижорой она на просторе Погулять на Варяжском, родимом им море. И с Ижорой в обгонку несется Нева, И глядят на побежку сестер острова, И кудрями своими зелеными Наклоняются по ветру вслед им с поклонами. И бегут они вместе побежкою скорою, И бегут вперегонку — Нева со Ижорою. Али нет в Новегороде парней таких удалых, Кто б до синего моря не выследил их, Не стоял бы всю ночь до зари на озерной на страже? Как не быть!.. Простоял не одну, а три ноченьки даже Ижорянин крещеный Пелгусий: его от купели Принял князь Александр Ярославич, на светлой неделе, А владыка Филиппом нарек…

Вот стоит он, стоит, И на устье Ижоры он зорко глядит, Ну и слышит он: раннею алой зарею Зашумела Ижора под дивной ладьею; Под ладью опрокинулись все небеса; Над ладьею, что крылья, взвились паруса, И стояли в ладье двое юношей в ризах червленых, Преподобные руки скрестив на могучих раменах; На челе их, что солнце, сияли венцы; И, окутаны мглою, сидели гребцы… Словно два серафима спустилися с ясного неба… И признал в них Пелгусий святого Бориса и Глеба. Говорят меж собою: «На эту на ночь Александру, любезному брату, нам надо помочь! Похваляются всуе кичливые шведы, Что возьмут Новоград. Да не ведать неверным победы: Их ладьи и их шнеки размечет Нева...»

И запомнил Пелгусий святые слова. И пришел с побледнелым от ужаса ликом К Александру он князю, в смущеньи великом, И поведал виденье свое он в ночи. И сказал ему князь Александр: «Помолчи!»

А была накануне за полночь у князь Александра беседа, Потому бы, что в Новгород прибыли три сановитые шведа, Три посланника,— прямо от Магнуса, их короля, И такой их извет: «Весь наш Новгород — отчая наша земля!.. И еперь ополчаемся мы королевскою силою: Али дайте нам дань, али будет ваш город — могилою… А для стольного вашего князя с дружиною мы припасли То цепей и веревок, что вот только б шнеки снесли...»

«Ну!..— Ратмир говорит.— Честь и слава заморской их мочи, Только мы до цепей и веревок не больно охочи!.. Не слыхать, чтобы Новгород цепь перенес!..» — «На цепи в Новегороде — разве что пес, Да и то, коли лют»,— подсказал ему Миша.

«Три корабия трупьем своим навалиша»,— Яков Ловчий промолвил.

«И господу сил Слава в вышних!» — от юных по имени Савва твердил. А Сбыслав Якунович: «Забыли, что жизнь не купить, не сторгуя».

А Гаврило Олексич: «Да что тут! Не хочет ли Магнус их… ........................... Ты прости, осударь Александр Ярославич! А спросту Я по озеру к ним доберуся без мосту!..»

Встал князь с лавки — и все позабыли Олексичий мост: Что за стан, и осанка, и плечи, и рост!.. Знать, недаром в Орду его ханы к себе зазывали, Знать, недаром же кесарь и шведский король его братом назвали; Был у них — и с тех пор королю охладело супружнее ложе, Да и с кесарем римским случилося то же… А ордынки — у них весь улус ошалел… Только князь Александр Благоверный на них и глядеть не хотел. Да и вправду сказать: благолепнее не было в мире лица, Да и не было также нигде удальца Супротив Александра… Родился он — сам с себя скинул сорочку, А подрос, так с медведем боролся потом в одиночку И коня не седлал: без седла и узды Мчался вихрем он с ним от звезды до звезды. Да и вышел же конь: сквозь огонь, через воду Князя вынесет он, не спросившися броду. А на вече-то княжеский голос-то сила, то страсть, то мольба, То архангела страшного смерти труба…

«Собирайтеся,— молвил дружинникам князь,— со святой благостынею», И пошел попроститься с своей благоверной княгинею,

И в Софийский собор поклониться пошел он потом, Воздыхая и плача пред ликом пресветлым Софии, а тоже Возглашая псалом песнопевца: «О господи боже, О великий, и крепкий, и праведный, нас со врагом рассуди: И да будет твой суд правоверный щитом впереди!»

Собралися дружинники князя — кто пеше, кто конно… Александр Ярославич повел с ними речь неуклонно: «Други — братья, помянем не кровь и не плоть, А слова, «что не в силе, а в правде господь!» И дружинники все оградились крестом перед битвою, И за князь Александр Ярославичем двинулись в поле с молитвою. Воевода-то шведский их, Бюргер, куда был хитер; На сто сажен кругом он раскинул шатер И подпер его столпняком, глаженным, струженным, точенным, Сквозь огонь главным розмыслом шведским золоченным. И пируют в шатре горделиво и весело шведы, Новгородские деньги и гривны считая… И было беседы За полуночь у них… И решили они меж собой: Доски бросить на берег со шнек, потому что весь берег крутой, И пристать неудобно, и весь он обселся глухими кустами… Порешили — и доски со шнек протянули на берег мостами… Кончен пир: провели Спиридона, епископа их, по мосткам, Только Бюргер на шнеку без помочи выбрался сам… И пора бы: не было бы русской тяжелой погони, Да и князь Александра… Заржали ретивые кони — И Гаврило Олексич, сквозь темных кустов, Серой рысью прыгнул на сшалелых врагов, И сдержал свое слово: добрался он спросту По доскам до епископской шнеки без мосту. И учал он направо и лево рубить все и сечь, Словно в жгучие искры о вражьи шеломы рассыпался меч. Образумились шведы в ту пору, и вскоре Сотней рук они витязя вместе с конем опрокинули в море. Да Гаврило Олексич куда был силен и строптив, Да и конь его Ворон куда был сердит и ретив… Окунулися в море, да мигом на шнеке опять они оба, И в обоих ключом закипела нещадная злоба: И железной подковой и тяжким каленым мечом сокрушен, Утонул воевода — епископ и рыцарь их, сам Спиридон. А Сбыслав Якунович, тот сек эту чудь с позевком и сплеча, И проехал сквозь полк их, и даже подкладом не вытер меча… Хоть вернулся к дружине весь красный и спереди он да и сзади, И его Александр похвалил молодечества буйного ради… А Ратмир не вернулся, и только уж други смогли Вырвать труп для схорона на лоне родимой земли. «Три корабия трупьем своим навалиша!» — Крикнул ловчий у князь Александра, а Миша, Стремянной, говорит: «Хоть пасли мы заморских гусей их, пасли, Да гусынь их, любезных трех шнек, почитай, не спасли». Балагур был. А Савва-то отрок досмысленный был, И у Бюргера в ставке он столп золотой подрубил, Да и ворогов всех, что попалися под руку, тоже Топором изрубил он в капусту… А князь-то… О господи — боже! Как наехал на Бюргера, их воеводу, любимым конем, Размахнулся сплеча и печать кровяную булатным копьем Положил меж бровей хвастуну окаянному — шведу…

Затрубили рога благоверному князь Александру победу, И со страхом бежали все шведы, где сушью, а где по воде; Но настигла их быстро господняя кара везде: Уж не князь Александр их настиг со своей удалою дружиной, А другой судия на крамольников, вечно единый…

И валилися шведы валежником хрупким, со смертной тревогой, Убегая от божией страшной грозы ни путем, ни дорогой: По лесам и оврагам костями они полегли, Там, где даже дружинники князя за ними погоней не шли…

На заре, крепкой тайной, с дружиною близился князь К Новугороду; только была им нежданная встреча: Застонал благовестник, и громкие крики раздалися с веча, И по Волхову к князю молебная песнь донеслась, И в посаде встречали с цветами его новгородки — И княгини, и красные девки, и все молодые молодки, В сарафанах цветных, и в жемчужных повязках, и с лентой в косе.

И бросались они на колени пред князем возлюбленным все, А епископ и клир уж стояли давно пред Софийским собором И уж пели молебен напутственный князю с дружиною хором, И успел по поднебесью ветер развеять победную весть: «Князю Невскому слава с дружиной, и многие лета, и честь!»

Много лет прожил князь Александр… Не бывало на свете Преподобного князя мудрее — в миру, и в войне, и в совете, И хоруговью божьего он осенял княженецкий свой сан; А затем и послов ему слали и кесарь, и папа, и хан, И на письмах с ним крепко любовь и согласье они заручили, А король шведский Магнус потомкам своим завещал, Чтоб никто ополчаться на Русь на святую из них не дерзал… Да и князь был от миру со шведом не прочь… Только годы уплыли,— И преставился князь… И рыдали, рыдали, рыдали Над усопшим и старцы, и малые дети с великой печали В Новегороде… Господи! Кто же тогда бы зениц В княжий гроб не сронил из — под слезных ресниц?

Князь преставился… Летопись молвит: «Почил без страданья и муки, И безгрешную душу он ангелам передал в светлые руки.

А когда отпевали его в несказанной печали-тоске, Вся святая жизнь князя в — очью пред людьми объявилась, Потому что для грамоты смертной у князя десница раскрылась И поныне душевную грамоту крепко он держит в руке!»

И почиет наш князь Александр Благоверный над синей Невою, И поют ему вечную память волна за волною, И поют память вечную все побережья ему… Да душевную грамоту он передаст ли кому? Передаст! И крестом осенит чьи-то мощные плечи, И придется кому-то услышать святые загробные речи!..

Сгинь ты, туча — невзгодье ненастное! Выглянь, божие солнышко красное!..