Константин Липскеров Старые мастера

В чуланах, где висят жиры окороков, Бычачьи пузыри, ряд колбасы копченой, И гроздья разных кур, и гроздья индюков, И четки грузные из дичи начиненной, Пятная пестротой черноты потолка; – У круглого стола с кровавыми блюдами, Ножи свои вонзив в дымящие бока, Те, что жранье свое вертели вертелами, Грэсбек, и Бракенбург, Тенирс, Броэр, Дюзар, Со Стэном толстяком, уж выпившим немало, Сидят: на скулах жир, шей обнажился жар, Хохочет полный рот и полн желудок сала. Их бабы тучные, чьих жирных тел видна За лифом полнота, где выгнулась рубаха, Им плавно струи льют прозрачного вина, Которое лучи царапают с размаха, Чтоб отблеском обжечь и выпуклый сосуд. Они – безумные царицы пированья! Смеясь, ругаясь, их любовники ведут, Как в годы славные былого процветанья, С висками потными, с пыланием зрачков, С икотой громкою, с разнузданною песней, И тешась то борьбой, то взмахом кулаков, То ласковым пинком, железа полновесней; Меж тем они, храня лица пунцовый цвет, Открыв для песней рты и с влагою в гортани, Уж после прыганий, ломающих паркет, Ударов тяжких тел, ушибов и кусаний, Лизаний быстрых в миг неистовых тисков, Бессильно падают, вспотевшие от зноя. Но властно запахи и сала и жиров От блюд вздымаются; обильное жаркое, Что в жирном соусе намокло и дымит, Под носом у гостей мелькает в круглой миске, За часом час опять рождая аппетит. А в кухне второпях свершаются очистки Несомых грудою порожних черных блюд; Прилипли к скатерти подливочники днами, Наполнен поставец обилием посуд; А там, где вечеря готовится, крючками Подвешены кругом: корзина, сито, таз, Решетки, тесаки, судки, котлы, кастрюли; Два карлика, пупы открывши напоказ, На бочках сев двойных, бокалы протянули; И всюду, на углах, по стенам, здесь и там, На косяках дверей, на растворенной дверке, На кубке праздничном, по выпуклым ступам, По чашам и ковшам, сквозь скважины на терке, Вверху, внизу, везде, по прихоти лучей, Сверкают отблески и огненные пятна, Которыми очаг (где груды кур, гусей На ложе пламенном румянятся приятно) Кропит, в пылании веселого огня, Кермесса жирного безмерные убранства. С утра до полночи и с полночи до дня, Здесь вечно – мастера, алкающие пьянства: С немолчным хохотом и грузная, всё та ж, Задравшая подол, бесстыдная потеха, Со взглядом пламенным, раскрывшая корсаж И складки живота трясущая от смеха! Здесь – шумы оргии, и похотливый вой, И треск, и шелесты, и посвисты, и гуды, Горшков столкнувшихся невыносимый бой, Железа лязганья, и скрежеты посуды! Одни, Броэр и Стэн, – под шляпой из корзин; Там сделал Бракенбург из крышек род цимбала; Иные кочергой грохочут о камин, Рычат безумные и вертятся устало Вкруг пьяных мертвенно, катящихся под стол; Постарше кто из них, те к выпивке прильнули И, в пьянстве стойкие, царапают котел; Обжоры жадные сосут со дна кастрюли: Несытые всегда, они раскрыли зев, Облизывая дно, засаливают лица; Еще иные мнят извлечь глухой напев Смычком, что прыгает по стонущей скрипице. В углах кого-то рвет: там кличут матерей Ребята крупные с дремотными глазами; А матери встают и, с потом меж грудей, Им набивают рты огромными сосками. Все обжираются, муж, дети и жена. Здесь чавкает щенок, урчит там кошка глухо… То обнаженных жажд, инстинктов глубина, Неистовства разгул, разнузданности брюха И буйство жизни – здесь, где, вольны и легки, Былые мастера, не портя вкус жеманством, Отважно ставили фламандские станки, Сокровища творя меж празднеством и пьянством.

1921