Василий Кубанев Я заболел

Болезней поэту бессмысленно бояться, От болезней поэту никуда не деться. Поэт обязан всю жизнь воспаляться, Болеть воспалением воли и сердца. Но эти болезни не валят в постель. А гонят в земную кипящую стужу, Несут из комнаток-крепостей Прямо наружу. И мечется поэт в густотах этих И рвется сквозь время к времен основе, Пока шальной и дюжий ветер Его не пронзит, не сомнет, не разломит. Тогда поднимается воротник, Тогда порошки покупаются белые. Становится чуточку лучше от них, И снова поэт суетится и бегает. И жгут дуновения жестче огня, Но он сдаваться не хочет без боя… Вот так схватила хвороба меня За самое горло перед самой весною. Я слег в подушки, горел, молчал. И чувствовал (это не часто бывает!), Как время идет из каких-то начал, Течет сквозь меня и меня размывает. Окошко стыло, искренне синее, Недоступной близостью до слез дразня. Под этим воздухом, за этим инеем Работают здоровые мои друзья. В городе одном их обитает двое. Один — годами сгорбленный, но юный вполне, Переживающий все живое, Себя пересматривающий по мне. Я для него не просто я, А жадный наследник и сколок с тысячи. Он — нежен и грозен, отходчив и яр, Он кем-то из вод закристаленных высечен. Он неповоротлив, но не от ленивости, А от перегруза и величины. В нем слито дряхленье с сияньем невинности. В нем страсти в борение вовлечены. А он все захватчивей, легче и пристальней С каждым отзвуком, с каждым днем. Следит за смертельною битвою издали, Как будто все это бушует не в нем. Кровавость ему не ужасна и клюквенна. Он знает цену всем и всему. Сколько любимого перелюблено! Сколько любимо будет ему! Сколько он вознесет, соберет, покарает! Сколько жизней за жизнь он переменял! … И тут же, где-то рядом, вторая. Нет, самая первая у меня. Она еще только что вышла за двери И, шумами жаркими оглушена, Не может обресть неколебимой тверди, Такой же прозрачной, как вышина. Ее еще нет. Она вся еще в поисках И жжет себя ненавистью сгоряча. Так мать, почуявши рези у пояса, Клянет нерожденного, тихо крича. А выйдет из тела горячий, кровавенький И — склонится слепо, и слипнется с ней. Усталость пройдет, отпечатавшись в памяти, И все расплывется в слезе, как во сне… И, может, затем, что она не явилась И все еще бродит в сверкающей мгле, Земля еще родственней мне полюбилась За то, что она уже есть на земле. Она прорывает огромные версты, Подходит к постели моей больной, Садится на стул по-домашнему просто И долго-долго молчит со мной. Я руки свои — побледневшие, свявшие — Кладу в тончайшие пальцы ее. «Вера, рассказывай! Вера, спрашивай! Как протекает житье твое? А я — вот видишь — немножко сломался. Боюсь, безделье в привычку вгнездить. Массы работают. Работы — масса. Надо звонить, докладывать, ездить. Только теперь прояснело мне: это Широкому сердцу стены узки. Ты читала сегодня газету? Париж еще французский? Столько нужно стихов написать! Болеть — всего страшней и бесполезней. Ну, кто просил надо мной нависать Эти темнющие болезни! Спасибо, Вера. Я устал. Ты придешь еще ко мне или нет? Я совсем невыносимым стал. Извини. Я знаю: это — бред...» Это бред, но мне и вздраве верится В твой приход, вносящий силу и покой. Ты далеко. Но куда пространству мериться С нашей молодостью, огневой такой. Стынут стены. Я в стенах пылаю. Пусть густятся смерти надо мною тучею! Ты — моя единственная, моя былая, Настоящая и грядущая!