Дмитрий Хвостов Катерине Наумовне Пучковой

Пучкова, исполнять приятелей желанье, Давно ты ведаешь, что я всегда готов; И с берегов Кубры пишу тебе посланье; Но что представлю в нем? Нет мыслей, ни стихов Мне, спутнику дождя, с починенной коляской Мысль к мысли подвести, угладить рифмы тряско Там горы, там песок, а там в болоте вязко, И недосуг ловить замысловатых слов.

Разумной, городской и барышне любезной, С которой Музы все и Аполлон знаком, Осмелюсь ли послать нескладной стих, железной И незатейливым начертанный пером? Пусть солнце опишу, как яркими лучами, С быстротекущими сливался волнами, И в капле даже вод Являет сонм красот; Иль огнь Всевышнего, крылатой гром чудесной, Который, с высоты спускаясь ближе к нам, Воюет жестоко средь области древесной, И звук удару вслед катится по листам; Иль ароматными цветами испещренный При шуме ручейка приятнейший лужок, Где в час уединенный Поет любовь и грусть унылый пастушок.

Ты в сонме лир, забав искусственных на лоне Уже читала то в Делилле и Томсоне_! Тебе отчета я о солнце не даю; Что живо чувствую, то просто и пою. Хотя бы невзначай случилося на диво, Что прелесть естества изображу счастливо; Но сельский может ли понравиться Омир, И забавлять стихом большой в столице мир?. Умеет ли придать румяный цвет он иве; {18} Былинке повелеть весь день плясать на ниве; Заставит ли хоть раз могущего вола, По жердям прыгая, опередить козла?

Фортуне жертвуя, все жители в столицах Пируют иногда Фантазии в границах. Среди волнения и радостных сует Чужого праздника большой не любит свет; Нередко судит он, забыв Поэтов славу, Не по словесности, бостона по уставу; Тех думает хвалить и кстати приласкать, Кому удастся раз с вельможей пошептать. Большею частию в столицах лицемерят; Немногие у вас и Журналистам верят.

Заботясь семь недель исполнить твой приказ, О странствиях теперь пускаюся в рассказ. Знай, в Пошехонские пределы я помчался, И, к сожалению, с Поэтом {19} не встречался, Который, Талии любя прелестный дом, Представил Какаду искусно и с умом.

Не попадался мне родня и мой приятель, {20} Расину счастливый в Эсфири подражатель; Но видел дедушкин в моем поместье кедр, {21} Который посадить для внука сам трудился, Когда он с Минихом от Турков возвратился. Давно садитель спит в объятьях земных недр; А древо ветвями по воздуху играет, И в честь ему плодом потомство награждает!

Я Нила Русского по красным берегам В село Темирино {22} на чернозем стремился; И с Ярославлем лишь и Костромой простился, У праха Минина на ярмарке явился. Торговли внутренней там создан пышный храм, Над коим зодчества искусный дух трудился.

Не может с кораблем сравниться малой чёлн! Изобразителю Кубры смиренных волн Пристойно ли, скажи, петь Волгу величаву_? Питомцы сей реки ея вещали славу; Но Музе здесь моей, Симбирских гостье стран, Другой полет сужден и дар скуднее дан; Ей можно объявить, заботою объятой, Что на Суре она увидела богатой Отличных стерлядей в одежде золотой. Когда ж тебе читать поход не скучно мой; Вообрази, где был воспитанник Парнасса: Пешечком улицы обмерял Арзамаса; Там общество гусей он видел у реки; Но жаль, что не нашлось меж них бойца прямого! Обыкновенные, как и везде, гуськи; Такие именно, как в басенке Крылова. {24} Ну право, не смотря на множество похвал, Я таковых гуськов и при Неве встречал.

Свидание с родным и другом мне отрада Среди престольного Владимирова града. Там Клязьма, славная по древности река, С которой в Волгу пасть сливается Ока; Там удивленные пришельца видят взоры Пространные поля, ручьи, долины, горы; Там пахарь за сохой с веселием идет, И плена от Орды к себе уже не ждет, Там златоверхий Кремль луч солнца отражает И домы на холмах покатых озаряет. От Киева прияв владычества венец, Сей град величеством Москве был образец.

Кто веры воспитал в душе святые чувства, Тот средь Владимира зрел торжество искусства; Какая в лицах жизнь, какая в красках тень! Там старец с юношей, с младенцам мать, там дева, Все, духом возмужав парения Царева, Текут к святым водам, в отрадный сердцу день; Разнообразия владычествует тень. Своею прелестью все виды восхищают; Одежда с наготой равно красой сияют, И Живописец сам — благодаренья в дань — Как древний Славянин, возносит к небу длань. Род поздний будет здесь благоговеть, дивиться; Артисты и певцы у Тончия учиться.

К Кубре ли обращусь: предметы вижу там, Приятные моим от юности очам. Природной прелестью хотя обогащении, Очарования мне кажутся лишенны: Пусть прежнею они сияют красотой; Нет Муз присутствия, — волшебной жизни той, Лиющей радости, когда я был моложе, Когда здесь были те, кто мне всего дороже_. Напрасно жду Харит, скитаясь по горе, Взываю к холмику, взываю я к Кубре: Кубра безмолвствует и мне не отвечает; Поэта своего огнем не наделяет! К березкам я моим, прекраснейшим древам, Вещаю: «Вы забав свидетелями были; Не прекословили вы юности играм, И тень прохладную средь летних дней дарили; Но скоро может час приближаться, настать, Что будете мой холм могильный осенять!»

Боясь перед тобой, щеголеватым светом Сентиментальности открыть себя Поэтом, Угрюмой старости я оставляю тон: Надежда и любовь да будут мой закон! Я умозрения плод горький отвергаю; Приятным случаем письмо к тебе кончаю: Поэту-старику на берегу Кубры Со дружбой искренность несли свои дары; И снова светскости свиданье посвятили: Играли в вист, бостон и вальсов не забыли.

1821