Федор Глинка Переговоры в Белой Церкви

«Послушай, мой ясновельможный князь! Я Казимира уважаю; Но, с твердою душой родясь, Страдал и вдвое пострадаю, Ни вас, ни сейма не боясь, — За край, за род мой и за племя! Подумай, Любомирский, сам: Хмельницкий говорит как друг, — не то уж время, Чтоб лях давал законы нам И посылал разъезжих строгих Сбирать с колодезей налоги И церкви божии запродавать жидам!.. Вот положили — соберемся И в Белой Церкви погостим: Мы завтра там. Там мы о мире попечемся. Условием, вельможный князь, твоим Доволен! В нем сказано, что всякий волен По званию конвой и свиту привести: Куда уж козаку за панством вслед ползти? Вы будете на съезд с шляхетством, с гайдуками; Однако ж кое-кто приедет и за нами!» Расстались. Вот примчалась весть, Что поляки скрывают месть; Что свежая больна им рана И им хотелось бы путем прижать Богдана И в сеть уловкою завесть На съезде. — Мудрено! он крепко верил в бога, И с колыбельных лет военная тревога Ему, как мать родная, знакома; Притом Хмельницкий, был великого ума. Большой конвой вели с собой поляки, Чтоб, в недостатке слов, взять верх хоть силой драки; Но трудно завести в заманку козака! Узнав, что конница козачья далека, Готовил лях свои уловки… Богдан послал лихого ездока: «Умри — скачи до Кочерговки. Тут сорок верст, там сорок два полка! Дружней, быстрей, из всей козачьей мочи, Пусть мчатся на рысях… чтоб быть как тут к полночи! Я знаю, наши прилетят! И пусть все за лесом полягут по ватагам!..» Кипит в душе Хмельницкого отвага, Идет на съезд… Паны шумят, Закинув кунтуши, преважно Закручивают длинный ус, И смотрят свысока, и говорят протяжно… Хмельницкий не был сроду трус; Однако ж видит: идут толки, Паны особятся, какой-то есть секрет; Ни откровенности, ни ласки нет, И на него глядят как волки. Вот он: «Шляхетные паны! Как много привели вы свиты, И ваши вершники все золотом прикрыты; А мы, военною порой утруждены, На клячах кое-как примчались; Но, чтоб над козаком вы больше не ругались ...» Он стал перед окном, Махнул платком — И зашатался дом: Под топотом копыт заговорило поле, И света божьего, в пыли, не видно боле! Не стало пыльных облаков — И двадцать тысяч Козаков, Прогнав толпу вельможеских холопей, Стоят! И двадцать тысяч ратных копий Торчат! Паны удобрились — и мир подписан, Который славою в скрижаль времен записан.

1827