Ренат Гильфанов Зима в Петербурге

Уходит осень. Настает зима. Уходит все, а то, что не уходит, то в тайниках усталого ума с зажженною свечой во мраке бродит. Лежи себе в постели до утра и слушай дождь. Когда тебе за сорок, сказав «Пора… Да, кажется, пора», все чаще не находишь отговорок. И сам себе напомнишь невзначай героя пошловатой старой пьесы… Чернильница. Перо. Остывший чай. А между тем, подвинутые бесы, поднаторев на бедных ямщиках, уснувших на заснеженной дороге, как кредиторы с закладной в руках, в смущении толпятся на пороге.

Так, жизнь прожив и натянув чепец на лысину, ложишься с мыслью тою, что, суетно пробегав, под конец приходится свыкаться с пустотою. Что остается? Мыслью ворошить в прорехах весь воспоминаний короб. И так, по-стариковски, сторожить покрытый снегом, мокрый, спящий город.

Час ночи. Мысли. Жесткая кровать. (Да, право же, вдвоем здесь было б тесно.) И в сумраке почти не разобрать, что тут духовно, ну а что телесно. В груди, как бес, клокочет желчный смех, потом смолкает и твердит устало про рай гастрономических утех, про прелести, которых не хватало… Густеет снег. Маячит храм в окне. Как оттиск у судьбы на обороте… (И что вообще есть наша жизнь, как не автограф духа на открытке плоти?) Но плоть не даст забыть себя. Изволь ей подчиниться. Сдайся ли, борись ли… И странно, как легко тупая боль умеет обуздать движенье мысли.

Час ночи. Лампа. На столе — бардак. Зловонные микстуры в рюмках узких. И, взяв перо, он начинает так: «Где соберутся двое-трое русских…» Но, вздрогнув, устремляет взгляд во тьму, туда, где за обвисшими плечами, по признакам, известным лишь ему, присутствие он чье-то замечает. Кто там таится? Кто там?! Ангел, ты? В неясные одежды ты рядишься. Растерянно глядишь из темноты. Стоишь за дверью и войти боишься? Иль это тот, кто, продолжая спор, ответа, словно милостыни просит, а между тем, наточенный топор над головою слабого заносит? Но тщетно. Тихо. Муторно. Никак во мраке не начаться разговору. И никого там нету… Лишь сквозняк рукой холодной выбирает штору.

Час ночи. За окном — собачий вой. Да что там двое-трое, для острога достаточно порой и одного. Порою это даже слишком много. Впиши в тетрадь, что в стонах проку нет, как нет его в словесной круговерти, и что бывает белым черный свет, что ангел жизни — это ангел смерти, что под ногами палая листва в осенний воздух отдает броженьем, и дым висит, как профиль Божества добытого духовным напряженьем.

Ну вот, рассказ дописан до конца. Скребет лопата. За окном светает. Похожий в полутьме на мертвеца, проспект черты живые обретает. Повсюду снег. Зиме подходит грусть. Летят снежинки… Преданность холопья земле претит… Претит, но смирно пусть лежит земля, глотая эти хлопья.