Ренат Гильфанов Еврейская мелодия

Пусть равви, раскрыв золотой Таннах, подрежет мне стержень — я не обижусь. Три дня, как монах, в четырех стенах бледнею, хирею, ни с кем не вижусь.

Вертеп — то, что надо; жаль, нету прачки. На стуле пылится предметов свалка: цыганка с платочком на черной пачке «Житана» и красная зажигалка

с чеканной строкою; часы, как фига Сатурна, какую не взять руками. Еще в переплете большая книга с чужими и пошлыми стихами.

Под стулом паук, насекомых враг, вытягивает из добычи жилы. При виде чего тараканы, как объятые паникой пассажиры

по доскам «Титаника», вкривь и вкось снуют по столу среди луж и сора. И силится стол провалиться сквозь паркет от бессилия и позора.

В дыму сигареты, как под вуалью, над глазом окна нависая бровью, пытаюсь заполнить листы печалью. (Хоть вовсе не пахнет здесь любовью.)

Не стало азарта. И денег мало. Шкаф мрачен, хоть в недрах его незримых есть сало, но — фи! — для желудка сало, как сальная шутка для душ ранимых.

Сознанье заводится с пол-оборота на злые слова, избежав укора. Так плохо, что съел бы сейчас кого-то. Смотрю на будильник: семь сорок. Скоро

откроются двери, впорхнет рагу под соком и примется охать, ахать. Брюнетка. Терпеть ее не могу. Но деньги заплачены — надо трахать.

Воскликнет: «Какой у тебя бардак!» Накрашенный глаз пробежит по блюдам с бычками и пеплом: «Не дом — кабак! Зверинец! И ты в нем сидишь верблюдом».

Пусть так, Пасифая. Потушим свет. Я высушен страстью животных вьючных. И чешутся руки, не руки, нет — а пара похабных и цепких крючьев.

Я дал все, что было — полста гринов. Но личико стоит такого прайса. Скрип двери, приветствие, пара слов о жизни. «Соскучился?» «Раздевайся».

И милая дева затеет возню, давая понять, что грядут стенанья. (В такие часы для мужчины ню — единственно важный объект вниманья.)

Сняв кофточку, освободит свои две белых ладьи, отшвырнет чулочки, возляжет, раздвинет копыта и… Но, кажется, здесь я дошел до точки.

Как в скареда замке старик эконом, я взвесил слова и забыл проклятья. Я миррой запасся (как пел Соломон), но время пришло отклонить объятья.

В десятках ночей прошуршав одеялом и сильно привыкнув к таким шарадам, я отдал тебе половину, дьявол! Но Бог ведь, наверное, тоже рядом.

Я дунул на лампу — и свет погас. В сознанье сомнения — ни на волос. Со мною Господь говорил сейчас, я слышал его хрипловатый голос:

«Запри на замок свою дверь, не то не сдюжить тебе полового зуда. А лучше обуйся, накинь пальто, возьми сигареты и — ПРОЧЬ ОТСЮДА!

1995