Генрих Гейне Мушке

Я видел сон: луной озарены, Кругом теснились бледные виденья — Обломки величавой старины, Разбитые шедевры Возрожденья.

Лишь кое-где, дорически строга, Нетронутая гибелью колонна, Глумясь, глядела в твердь, как на врага Перед ее громами непреклонна.

Повержены, кругом простерлись ниц Порталы, изваянья, колоннады, — Застывший мир людей, зверей и птиц, Кентавры, сфинксы, божества и гады.

Немало статуй женских из травы, Из сорняков глядело ввысь уныло; И время, злейший сифилис, — увы! — Изящный нос наяды провалило.

И я увидел древний саркофаг, Он уцелел под грудами развалин. Там некто спал, вкусивший вечных благ, И тонкий лик был нежен и печален.

Кариатиды, в скорби онемев, Держали гроб недвижно и сурово, А по бокам чеканный барельеф Изображал события былого.

И мне предстал Олимп, гора богов, Развратные языческие боги; С повязками из фиговых листков Адам и Ева, полные тревоги.

И мне предстал горящий Илион, Ахилл и Гектор в беге беспримерном, И Моисей, и дряхлый Аарон, Эсфирь, Юдифь и Гаман с Олоферном.

И были там Амур, шальной стрелок, И госпожа Венера, и Меркурий, Приап, Силен, и Бахус, пьяный бог, И сам Плутон, владыка злобных фурий.

А рядом — мастер говорить красно, Преславная ослица Валаама; Там — Лот, бесстыдно хлещущий вино, Здесь — жертвоприношенье Авраама.

Там голову Крестителя несут И пляшет пред царем Иродиада; Здесь Петр-ключарь, и рай, и Страшный суд, И сатана над черной бездной ада.

А тут Юпитер соблазняет жен, Преступный лик в личине чуждой спрятав: Как лебедь, был он с Ледой сопряжен, Прельстил Данаю ливнем из дукатов.

За ним Диана в чаще вековой, И свора псов над их добычей жалкой, И Геркулес — неистовый герой — Сидит в одежде женщины за прялкой.

Святой Синай главу в лазурь вознес, Внизу Израиль пляшет пред шатрами, За ними отрок Иисус Христос — Он спорит с ортодоксами во храме.

Прекрасный грек — и мрачный иудей! Везде контраст пред любопытным И ярый хмель, как хитрый чародей, Опутал все причудливым узором.

Но странный бред! Покуда без конца Передо мной легенды проходили, Себя узнал я в лике мертвеца, Что тихо грезил в мраморной могиле.

Над головой моею рос цветок, Пленявший ум загадочною формой. Лилово-желт был каждый лепесток, — Их красота приковывала взор мой.

Народ его назвал цветком страстей. Он на Голгофе вырос, по преданью, Когда Христос принял грехи людей И кровь его текла священной данью.

О крови той свидетельствует он, — Так говорят доверчивые люди, — И в чашечке цветка запечатлен Был весь набор мучительных орудий.

Все, чем палач воспользоваться мог, Что изобрел закон людей суровый: Щипцы и гвозди, крест и молоток, Веревка, бич, копье, венец терновый.

Цветок, дрожа, склонялся надо мной, Лобзал меня, казалось, полный муки; Как женщина, в тоске любви немой Ласкал мой лоб, мои глаза и руки.

О, волшебство! О, незабвенный миг! По воле сна цветок непостижимый Преобразился в дивный женский лик, — И я узнал лицо моей любимой.

Дитя мое! В цветке таилась ты, Твою любовь мне возвратили грезы; Подобных ласк не ведают цветы, Таким огнем не могут жечь их слезы!

Мой взор затмила смерти пелена, Но образ твой был снова предо мною; Каким восторгом ты была полна, Сияла вся, озарена луною.

Молчали мы! Но сердце — чуткий слух, Когда с другим дано ему слиянье; Бесстыдно слово, сказанное вслух, И целомудренно любовное молчанье.

Молчанье то красноречивей слов! В нем не найдешь метафор округленных, Им скажешь все без фиговых листков, Без ухищрений риторов салонных.

Безмолвный, но чудесный разговор, Одна лишь мысль, без отзыва, без эха! И ночь летит, как сон, как метеор, Вся сплетена из трепета и смеха.

Не спрашивай о тайне тех речей! Спроси, зачем блестит светляк полночный, Спроси волну, о чем поет ручей, Спроси, о чем грустит зефир восточный,

Спроси, к чему цветам такой убор, Зачем алмаз горит в земной утробе, — Но не стремись подслушать разговор Цветка страстей и спящего во гробе.

Лишь краткий миг в покое гробовом, Завороженный, пил я наслажденье. Исчезло все, навеянное сном, Растаяло волшебное виденье.

О смерть! Лишь ты, всесильна, как судьба Даруешь нам блаженства сладострастье; Разгул страстей, без отдыха борьба — Вот глупой жизни призрачное счастье!

Как метеор, мой яркий сон мелькнул, В блаженство грез ворвался грохот мира Проклятья, спор, многоголосый гул, — И мой цветок увял, поникнув сиро.

Да, за стеной был грохот, шум и гам, Я различал слова свирепой брани, — Не барельефы ль оживали там И покидали мраморные грани?

Иль призрак веры в схемах ожил вновь И камень с камнем спорит, свирепея, И с криком Пана, леденящим кровь, Сплетаются проклятья Моисея?

Да, Истине враждебна Красота, Бесплоден спор, и вечны их разлады, И в мире есть две партии всегда: Здесь — варвары, а там — сыны Эллады.

Проклятья, брань, какой-то дикий рев! Сей нудный диспут мог бы вечно длиться Но, заглушив пророков и богов, Взревела Валаамова ослица.

И-а! И-а! Визжал проклятый зверь, — И он туда ж, в премудрый спор пустился! Как вспомню, дрожь берет еще теперь, Я сам завыл со сна — и пробудился.