Леонид Филатов Дневник прапорщика Смирнова

Мы шатались на Пасху по Москве по церковной, Ты глядела в то утро на меня одного. Помню, в лавке Гольдштейна я истратил целковый, Я купил тебе пряник в форме сердца мово.

Музыканты играли невозможное танго И седой молдаванин нам вина подливал. Помню, я наклонился, и шепнул тебе: «Танька...» Вот и все, что в то утро я тебе прошептал.

А бежал я из Крыма, и татарин Ахметка Дал мне женскую кофту и отправил в Стамбул, А в Стамбуле, опять же, — ипподром да рулетка, — проигрался вчистую и ремень подтянул.

Содержатель кофейни, полюбовник Нинэли, — Малый, тоже из русских, — дал мне дельный совет: «Уезжай из Стамбула. Говорят, что в Марселе полмильона с России, я узнал из газет».

И приплыл я в багажном в той Ахметкиной кофте, Как последнюю память, твое фото храня. Это фото я выкрал у фотографа Кости, Это фото в скитаньях утешало меня.

Помню, ночью осенней я вскрывал себе вены, Подобрал меня русский бывший штабс-капитан. А в июне в Марселе Бог послал мне Елену, И была она родом из мадьярских цыган.

Она пела романсы и страдала чахоткой, И неслышно угасла среди белого дня. И была она умной, и была она доброй, Говорила по-русски, и жалела меня.

Я уехал на север, я добрался до Польши, И на пристани в Гданьске, замерзая в снегу, Я почувствовал, Танька, не могу я так больше, Не могу я так больше, больше так не могу.

Мы же русские, Танька, мы приходим обратно, Мы встаем на колени, нам иначе нельзя Мы же русские, Танька, дураки и паскуды, Проститутки и воры, шулера и князья.

Мы шатались на Пасху по Москве по церковной, Ты глядела в то утро на меня одного. Помню, в лавке Гольдштейна я истратил целковый, Я купил тебе пряник в форме сердца мово.

Музыканты играли невозможное танго И седой молдаванин нам вина подливал. Помню, я наклонился, и шепнул тебе: «Танька...» Вот и все, что в то утро я тебе прошептал.

1989