Евгений Евтушенко По Печоре

За ухой, до слез перченной, сочиненной в котелке, спирт, разбавленный Печорой, пили мы на катерке.

Катерок плясал по волнам без гармошки трепака и о льды на самом полном обдирал себе бока.

И плясали мысли наши, как стаканы на столе, то о Даше, то о Маше, то о каше на земле.

Я был вроде и не пьяный, ничего не упускал. Как олень под снегом ягель, под словами суть искал.

Но в разброде гомонившем не добрался я до дна, ибо суть и говорившем не совсем была ясна.

Люди все куда-то плыли по работе, по судьбе. Люди пили. Люди были неясны самим себе.

Оглядел я, вздрогнув, кубрик: понимает ли рыбак, тот, что мрачно пьет и курит, отчего он мрачен так?

Понимает ли завскладом, продовольственный колосс, что он спрашивает взглядом из-под слипшихся волос?

Понимает ли, сжимая локоть мой, товаровед,— что он выяснить желает? Понимает или нет?

Кулаком старпом грохочет. Шерсть дымится на груди. Ну, а что сказать он хочет — разбери его поди.

Все кричат: предсельсовета, из рыбкопа чей-то зам. Каждый требует ответа, а на что — не знает сам.

Ах ты, матушка — Россия, что ты делаешь со мной? То ли все вокруг смурные? То ли я один смурной!

Я — из кубрика на волю, но, суденышко креня, вопрошаюшие волны навалились на меня.

Вопрошали что-то искры из трубы у катерка, вопрошали ивы, избы, птицы, звери, облака.

Я прийти в себя пытался, и под крики птичьих стай я по палубе метался, как по льдине горностай.

А потом увидел ненца. Он, как будто на холме, восседал надменно, немо, словно вечность, на корме.

Тучи шли над ним, нависнув, ветер бил в лицо, свистя, ну, а он молчал недвижно — тундры мудрое дитя.

Я застыл, воображая — вот кто знает все про нас. Но вгляделся — вопрошали щелки узенькие глаз.

«Неужели,— как в тумане крикнул я сквозь рев и гик,— все себя не понимают, и тем более — других?»

Мои щеки повлажнели. Вихорь брызг меня шатал. «Неужели? Неужели? Неужели?» — я шептал.

«Может быть, я мыслю грубо? Может быть, я слеп и глух? Может, все не так уж глупо — просто сам я мал и глуп?»

Катерок то погружался, то взлетал, седым-седой. Грудью к тросам я прижался, наклонился над водой.

«Ты ответь мне, колдовская, голубая глубота, отчего во мне такая горевая глупота?

Езжу, плаваю, летаю, все куда-то тороплюсь, книжки умные читаю, а умней не становлюсь.

Может, поиски, метанья — не причина тосковать? Может, смысл существованья в том, чтоб смысл его искать?»

Ждал я, ждал я в криках чаек, но ревела у борта, ничего не отвечая, голубая глубота.

1963