Борис Чичибабин Судакские элегии

I Когда мы устанем от пыли и прозы, пожалуй, поедем в Судак. Какие огромные белые розы там светят в садах.

Деревня — жаровня. А что там акаций! Каменья, маслины, осот… Кто станет от солнца степей домогаться надменных красот?

Был некогда город алчбы и торговли со стражей у гордых ворот, но где его стены и где его кровли? И где его род?

Лишь дикой природы пустынный кусочек, смолистый и выжженный край. От судей и зодчих остался песочек — лежи загорай.

Чу, скачут дельфины! Вот бестии. Ух ты, как пляшут! А кто ж музыкант? То розовым заревом в синие бухты смеется закат.

На лицах собачек, лохматых и добрых, веселый и мирный оскал, и щелкают травы на каменных ребрах у скаредных скал.

А под вечер ласточки вьются на мысе и пахнет полынь, как печаль. Там чертовы кручи, там грозные выси и кроткая даль.

Мать-Вечность царит над нагим побережьем, и солью горчит на устах, и дремлет на скалах, с которых приезжим сорваться — пустяк.

Одним лишь изъяном там жребий плачевен и нервы катают желвак: в том нищем краю не хватает харчевен и с книгами — швах.

На скалах узорный оплот генуэзцев, тишайшее море у ног, да только в том месте я долго наесться, голодный, не мог.

А все ж, отвергая житейскую нехоть — такой уж я сроду чудак, — отвечу, как спросят: «Куда нам поехать?» — «Езжайте в Судак».

2 Настой на снах в пустынном Судаке… Мне с той землей не быть накоротке, она любима, но не богоданна. Алчак-Кая, Солхат, Бахчисарай… Я понял там, чем стал Господень рай после изгнанья Евы и Адама.

Как непристойно Крыму без татар. Шашлычных углей лакомый угар, заросших кладбищ надписи резные, облезлый ослик, движущий арбу, верблюжесть гор с кустами на горбу, и все кругом — такая не Россия.

Я проходил по выжженным степям и припадал к возвышенным стопам кремнистых чудищ, див кудлатоспинных. Везде, как воздух, чуялся Восток — пастух без стада, светел и жесток, одетый в рвань, но с посохом в рубинах.

Который раз, не ведая зачем, я поднимался лесом на Перчем, где прах мечей в скупые недра вложен, где с высоты Георгия монах смотрел на горы в складках и тенях, что рисовал Максимильян Волошин.

Буддийский поп, украинский паныч, в Москве француз, во Франции москвич, на стержне жизни мастер на все руки, он свил гнездо в трагическом Крыму, чтоб днем и ночью сердце рвал ему стоперстый вопль окаменелой муки.

На облаках бы — в синий Коктебель. Да у меня в России колыбель и не дано родиться по заказу, и не пойму, хотя и не кляну, зачем я эту горькую страну ношу в крови как сладкую заразу.

О, нет беды кромешней и черней, когда надежда сыплется с корней в соленый сахар мраморных расселин, и только сердцу снится по утрам угрюмый мыс, как бы индийский храм, слетающий в голубизну и зелень…

Когда, устав от жизни деловой, упав на стол дурною головой, забьюсь с питвом в какой-нибудь клоповник, да озарит печаль моих поэм полынный свет, покинутый Эдем — над синим морем розовый шиповник.

3

Восточный Крым, чья синь седа, а сень смолиста, — нас, точно в храм, влекло сюда красе молиться.

Я знал, влюбленный в кудри трав, в колосьев блестки, что в ссоре с радостью не прав Иосиф Бродский.

Но разве знали ты и я в своей печали, что космос от небытия собой спасали?

Мы в море бросили пятак, — оно — не дура ж, — чтоб нам вернуться бы в Судак, в старинный Сурож.

О сколько окликов и лиц, нам незнакомых, у здешней зелени, у птиц и насекомых!..

Росли пахучие кусты и реял парус у края памяти, где ты со мной венчалась.

Доверясь общему родству, постиг, прозрев, я, что свет не склонен к воровству, не лгут деревья.

Все пело любящим хвалу, и, словно грезясь, венчая башнями скалу, чернелась крепость…

А помнишь, помнишь: той порой за солнцем следом мы шли под Соколом-горой над Новым Светом?

А помнишь, помнишь: тайный скит, приют жар-птицын, где в золотых бродильнях спит колдун Голицын?

Да, было доброе винцо, лилось рекою. Я целовал тебя в лицо — я пил другое…

В разбойной бухте, там, где стык двух скал ребристых, тебя чуть было не настиг сердечный приступ.

Но для воскресших смерти нет, а жизнь без края — лишь вечный зов, да вечный свет, да ширь морская!

Она колышется у ног, а берег чуден, и то, что видим, лишь намек на то, что чуем.

Шуруя соль, суша росу ль, с огнем и пеной лилась разумная лазурь на брег небренный.

И, взмыв над каменной грядой, изжив бескрылость, привету вечности родной душа раскрылась!