Дмитрий Быков Шинель

Запахнет Ленинградом, и дождик покропит. За дедовским фасадом укрылся общепит. Возьму я вермишели, привычной и простой. «Мы вышли из шинели»,- обмолвился Толстой.

Из рукава шинели мы выпорхнули в свет. Мы только и умели, что плакать двести лет. О, как мы вас жалели во тьме своих ночей, Как сладостно шалели от жалости своей! Издевки сослуживца, скрипучая кровать, Шинелью не разжиться, девиц не целовать,- Плачь, сердце, плачь, уродец, страдалец без порток, Гляди во двор-колодец сквозь дождевой поток, А там бедняк печальный с шарманкой на плече, Как школы натуральной дежурное клише. Спеши в своей шинелке на службу поутру, Трясясь трясучкой мелкой на питерском ветру,- Какая кротость нрава, живой урок стыда: «Да что ж вы это, право, не надо, господа!» А вечером, в каморку уныло воротясь, На стуле втихомолку качаясь и вертясь, Чернильницу наполнив, благословляя тишь, Ты барышне напротив послание строчишь. Ах, маточка Варвара, какой гнилой закат! Она не виновата, и ты не виноват.

О скудный наш рифмовник! О комнатенка — клеть! О питерский чиновник, почто тебя жалеть?! Внизу гнусит шарманщик, похожий на сверчка,- Пытается, обманщик, добиться пятачка, Да голубь вдоль карниза гуляет, сизокрыл… Твоя жена — Луиза, а сын — Нафанаил. Убогий подвирала, ты жмешься по углам, При виде генерала ты гнешься пополам, Ворчливо поднимаешь зачуханных детей И сам не понимаешь несчастности своей! Когда тебе, страдалец, я руку протяну,- Сперва отхватишь палец, а после пятерню, А отыщись в конторе шинель твоей грязней — Ты будешь первым в своре хохочущих друзей: Мой Бог, как мне обрыдло, как не дает житья Родное свойство быдла: коль не меня, то я!..

Ах, Девушкин-Башмачкин, Акакий и Макар! У ненависти вашей нешуточный накал: Начнешь жалеть такого — научат дурака, Когда в ответ сурово: «Ишь птица велика! Совсем, перо макая в чернильницу, зачах! Смотри, шинель какая на собственных плечах, А под сукном потертым — разлезшийся жилет, — Так мы еще посмотрим, кому кого жалеть!» И ну, угрюмо-злобен, защитника честить… Плевок простить способен. Но жалость — как простить?

…Традиционный задник, привычный реквизит: Грозит зеленый всадник, Луна едва сквозит, Коварство светотени, пророчащей грозу, И маленький Евгений скукожился внизу. О, как на самом деле мучителен расклад! Дрожит поэт в шинели, похожей на халат, Он — жертва общепита с изъеденным нутром, Над головой — копыта, герой в седле с Петром. Там жалкое созданье, бедняк-канцелярист, Взнуздавший мирозданье, что твой кавалерист! И в темноте утробной страшнее прочих мук Подробный, злобный, дробный копытный перестук: То автор от героя, от страха сам не свой, Трясясь и чуть не воя, бежит по мостовой…

Униженные братья вершат привычный суд: Чуть руки для объятья раскинешь — и распнут. У Курского вокзала стою я молодой. Там Девушкин-Башмачкин глумится надо мной. Ах, Николай Васильич, больная голова! Зачем твоей шинели такие рукава?