Дмитрий Быков Муза

// Пришла и села… // А. Фет

// Я, вероятно, терзаю Музу. // И. Бродский

Прежде она прилетала чаще.

Как я легко приходил в готовность! Стоило ей заиграть на лире, Стоило ей забряцать на цитре, Пальцами нежно перебирая — Струны, порочный читатель, струны. После безумных и неумелых (Привкус запретности!) торопливых Совокуплений она шептала: «О, как ты делаешь это! Знаешь, Н. (фамилия конкурента) Так не умеет, хоть постоянно Изобретает новые позы И называет это верлибром, Фантасмагорией и гротеском.

О, синхронные окончанья Строк, приходящих одновременно К рифме как высшей точке блаженства, Перекрестившись (прости нас, Боже! Как не любить перекрестной рифмы?) О, сладострастные стоны гласных, Сжатые губы согласных, зубы Взрывных, задыхание фрикативных, Жар и томленье заднеязычных! Как, разметавшись, мы засыпали В нашем Эдеме (мокрые листья, Нежные рассвет после бурной ночи, Робкое теньканье первой птахи, Непреднамеренно воплотившей Жалкую прелесть стихосложенья!)

И, залетев, она залетала.

Через какое-то время (месяц, Два или три, иногда полгода) Мне в подоле она приносила Несколько наших произведений. Если же вдруг случались двойняшки — «Ты повторяешься», — улыбалась, И, не найдя в близнецах различья, Я обещал, что больше не буду.

Если я изменял с другими, Счастья, понятно, не получалось. Все выходило довольно грубо. После того как (конец известен) Снова меня посылали к Музе (Ибо такая формулировка Мне подходила более прочих) — Я не слыхал ни слова упрека От воротившейся милой гостьи. Я полагаю, сама измена Ей вообще была безразлична — Лишь бы глагольные окончанья Не рифмовались чаще, чем нужно. Тут уж она всерьез обижалась И говорила, что Н., пожалуй, Кажется ей, не лишен потенций. Однако все искупали ночи. Утром, когда я дремал, уткнувшись В клавиши бедной машинки, гостья, Письменный стол приведя в порядок, Прежде чем выпорхнуть, оставляла Рядом записку: «Пока! Целую!». Это звучало: пока целую — Все, вероятно, не так печально.

Нынче она прилетает редко.

Прежде хохочущая девчонка — Ныне тиха, холодна, покорна. Прежде со мной игравшая в прятки — Нынче она говорит мне «ладно», Как обреченному на закланье. Тонкие пальцы ее, печально Гладя измученный мой затылок, Ведают что-то, чего не знаю. Что она видит, устало глядя Поверх моей головы повинной, Ткнувшейся в складки ее туники? Близкую смерть? Бесполезность жизни? Или пейзаж былого Эдема? Там, где когда-то пруд с лебедями, Домик для уток, старик на лавке, Вечер, сирень, горящие окна, — Нынче пустое пространство мира. Метафизические обломки Сваленной в кучу утвари, рухлядь Звуков, которым уже неважно, Где тут согласный, где несогласный. Строчки уже не стремятся к рифме. Метры расшатаны, как заборы Сада, распертого запустеньем. Мысль продолжается за оградой Усиком вьющегося растенья, Но, не найдя никакой опоры, Ставши из вьющегося — ползучим Ветер гоняет клочки бумаги. Мальчик насвистывает из Джойса. Да вдалеке, на пыльном газоне, Н., извиваясь и корчась в муке,

Тщится придумать новую позу.

1991