Иосиф Бродский Пенье без музыки

F. W.

Когда ты вспомнишь обо мне в краю чужом — хоть эта фраза всего лишь вымысел, а не пророчество, о чем для глаза,

вооруженного слезой, не может быть и речи: даты из омута такой лесой не вытащишь — итак, когда ты

за тридевять земель и за морями, в форме эпилога (хоть повторяю, что слеза, за исключением былого,

все уменьшает) обо мне вспомянешь все-таки в то Лето Господне и вздохнешь — о не вздыхай! — обозревая это

количество морей, полей, разбросанных меж нами, ты не заметишь, что толпу нулей возглавила сама. В гордыне

твоей иль в слепоте моей все дело, или в том, что рано об этом говорить, но ей- же Богу, мне сегодня странно,

что, будучи кругом в долгу, поскольку ограждал так плохо тебя от худших бед, могу от этого избавить вздоха.

Грядущее есть форма тьмы, сравнимая с ночным покоем. В том будущем, о коем мы не знаем ничего, о коем,

по крайности, сказать одно сейчас я в состояньи точно: что порознь нам суждено с тобой в нем пребывать, и то, что

оно уже настало — рев метели, превращенье крика в глухое толковище слов есть первая его улика —

в том будущем есть нечто, вещь, способная утешить или — настолько-то мой голос вещ! — занять воображенье в стиле

рассказов Шахразады, с той лишь разницей, что это больше посмертный, чем весьма простой страх смерти у нее — позволь же

сейчас, на языке родных осин, тебя утешить; и да пусть тени на снегу от них толпятся как триумф Эвклида.

Когда ты вспомнишь обо мне, дня, месяца, Господня Лета такого-то, в чужой стране, за тридевять земель — а это

гласит о двадцати восьми возможностях — и каплей влаги зрачок вооружишь, возьми перо и чистый лист бумаги

и перпендикуляр стоймя восставь, как небесам опору, меж нашими с тобой двумя — да, точками: ведь мы в ту пору

уменьшимся и там, Бог весть, невидимые друг для друга, почтем еще с тобой за честь слыть точками; итак, разлука

есть проведение прямой, и жаждущая встречи пара любовников — твой взгляд и мой — к вершине перпендикуляра

поднимется, не отыскав убежища, помимо горних высот, до ломоты в висках; и это ли не треугольник?

Рассмотрим же фигуру ту, которая в другую пору заставила бы нас в поту холодном пробуждаться, полу-

безумных лезть под кран, дабы рассудок не спалила злоба; и если от такой судьбы избавлены мы были оба —

от ревности, примет, комет, от приворотов, порч, снадобья — то, видимо, лишь на предмет черчения его подобья.

Рассмотрим же. Всему свой срок, поскольку теснота, незрячесть объятия — сама залог незримости в разлуке — прячась

друг в друге, мы скрывались от пространства, положив границей ему свои лопатки, — вот оно и воздает сторицей

предательству; возьми перо и чистую бумагу — символ пространства — и, представив про- порцию — а нам по силам

представить все пространство: наш мир все же ограничен властью Творца: пусть не наличьем страж заоблачных, так чьей-то страстью

заоблачной — представь же ту пропорцию прямой, лежащей меж нами — ко всему листу и, карту подстелив для вящей

подробности, разбей чертеж на градусы, и в сетку втисни длину ее — и ты найдешь зависимость любви от жизни.

Итак, пускай длина черты известна нам, а нам известно, что это — как бы вид четы, пределов тех, верней, где места

свиданья лишена она, и ежели сия оценка верна (она, увы, верна), то перпендикуляр, из центра

восставленный, есть сумма сих пронзительных двух взглядов; и на основе этой силы их находится его вершина

в пределах стратосферы — вряд ли суммы наших взглядов хватит на большее; а каждый взгляд, к вершине обращенный, — катет.

Так двух прожекторов лучи, исследуя враждебный хаос, находят свою цель в ночи, за облаком пересекаясь;

но цель их — не мишень солдат: она для них — сама услуга, как зеркало, куда глядят не смеющие друг на друга

взглянуть; итак, кому ж, как не мне, катету, незриму, нему, доказывать тебе вполне обыденную теорему

обратную, где, муча глаз доказанных обильем пугал, жизнь требует найти от нас то, чем располагаем: угол.

Вот то, что нам с тобой дано. Надолго. Навсегда. И даже пускай в неощутимой, но в материи. Почти в пейзаже.

Вот место нашей встречи. Грот заоблачный. Беседка в тучах. Приют гостеприимный. Род угла; притом, один из лучших

хотя бы уже тем, что нас никто там не застигнет. Это лишь наших достоянье глаз, верх собственности для предмета.

За годы, ибо негде до — до смерти нам встречаться боле, мы это обживем гнездо, таща туда по равной доле

скарб мыслей одиноких, хлам невысказанных слов — все то, что мы скопим по своим углам; и рано или поздно точка

указанная обретет почти материальный облик, достоинство звезды и тот свет внутренний, который облак

не застит — ибо сам Эвклид при сумме двух углов и мрака вокруг еще один сулит; и это как бы форма брака.

Вот то, что нам с тобой дано. Надолго. Навсегда. До гроба. Невидимым друг другу. Но оттуда обозримы оба

так будем и в ночи и днем, от Запада и до Востока, что мы, в конце концов, начнем от этого зависеть ока

всевидящего. Как бы явь на тьму ни налагала арест, возьми его сейчас и вставь в свой новый гороскоп, покамест

всевидящее око слов не стало разбирать. Разлука есть сумма наших трех углов, а вызванная ею мука

есть форма тяготенья их друг к другу; и она намного сильней подобных форм других. Уж точно, что сильней земного.

Схоластика, ты скажешь. Да, схоластика и в прятки с горем лишенная примет стыда игра. Но и звезда над морем —

что есть она как не (позволь так молвить, чтоб высокий в этом не узрила ты штиль) мозоль, натертая в пространстве светом?

Схоластика. Почти. Бог весть. Возможно. Усмотри в ответе согласие. А что не есть схоластика на этом свете?

Бог ведает. Клонясь ко сну, я вижу за окном кончину зимы; и не найти весну: ночь хочет удержать причину

от следствия. В моем мозгу какие-то квадраты, даты, твоя или моя к виску прижатая ладонь… Когда ты

однажды вспомнишь обо мне, окутанную вспомни мраком, висящую вверху, вовне, там где-нибудь, над Скагерраком,

в компании других планет, мерцающую слабо, тускло, звезду, которой, в общем, нет. Но в том и состоит искусство

любви, вернее, жизни — в том, чтоб видеть, чего нет в природе, и в месте прозревать пустом сокровища, чудовищ — вроде

крылатых женогрудых львов, божков невероятной мощи, вещающих судьбу орлов. Подумай же, насколько проще

творения подобных дел, плетения их оболочки и прочих кропотливых дел — вселение в пространство точки!

Ткни пальцем в темноту. Невесть куда. Куда укажет ноготь. Не в том суть жизни, что в ней есть, но в вере в то, что в ней должно быть.

Ткни пальцем в темноту — туда, где в качестве высокой ноты должна была бы быть звезда; и, если ее нет, длинноты,

затасканных сравнений лоск прости: как запоздалый кочет, униженный разлукой мозг возвыситься невольно хочет.

1970