Иван Никитин Кулак

Все благо и прекрасно на земле, Когда живёт в своём определенье; Добро везде, добро найдёшь и в зле. Когда ж предмет пойдёт по направленно, Противному его предназначенью, По сущности добро, он станет — злом. Так человек: что добродетель в нем, То может быть пороком.

Шекспир («Ромео и Юлия»)

1

День гаснет. Облаков громада Покрыта краской золотой; От луга влажною струёй Плывёт душистая прохлада; Над алым озером тростник Сквозной оградою поник. Порой куда-то пронесётся Со свистом стая куликов, И снова тишь. В тени кустов Рыбачий чёлн не покачнётся. Вдоль гати тянется обоз; Скрипят колёса. За волами Шагают чумаки с кнутами; Кипит народом перевоз. Паром отчалили лениво, Ушами лошади пугливо Прядут; рабочие кричат, И плещет по воде канат. Шлагбаум, с образом часовня, Избушки, бани, колокольня С крестом и галкой на кресте, И на прибрежной высоте Плетни, поникнувшие ивы — Всё опрокинуто в реке. Белеют мойки вдалеке, Луками выгнулись заливы; А там — кусты, деревня, нивы Да чуть приметный сквозь туман Средь поля чистого курган. Тому давно, в глуши суровой, Шумел тут грозно лес дубовый, С пустынным ветром речи вёл, И плавал в облаках орёл; Синела степь безгранной далью, И, притаясь за вал с пищалью, Зажечь готовый свой маяк, Татар выглядывал казак. Но вдруг всё жизнью закипело, В лесу железо зазвенело — И падал дуб; он отжил век… И вместо зверя человек В пустыне воцарился смело. Проснулись воды, и росли, Гроза Азова, корабли. Те дни прошли. Уединённо Теперь под кровлей обновлённой Стоит на острове нагом Безмолвный прадедовский дом, Цейхгауз старый. Тихи воды. Где был Петра приют простой, Купец усердною рукой Один почтил былые годы — Часовню выстроил и в ней Затеплил набожно елей. Но город вырос. В изголовье Он положил полей приволье, Плечами горы придавил, Болота камнями покрыл. Одно пятно: в семье громадной Высоко поднятых домов, Как нищие в толпе нарядной, Торчат избёнки бедняков; В дырявых шапках, с костылями, Они ползут по крутизнам И смотрят тусклыми очами На богачей по сторонам; Того и жди — гроза подует, И полетят они в овраг… Таков домишко, где горюет С женой и дочерью кулак: На крыше старые заплаты, Приют крикливых воробьёв, Карниз обрушиться готов; Стена крива; забор дощатый Подпёрт осиновым колом; Двор тесный смотрит пустырём; Растёт трава вокруг крылечка; Но сад… В сад после завернём; Теперь мы в горенку войдём. Она светла. Икона, печка, С посудой шкап, сосновый стол, Скамейка, красный стул без спинки, Комод пузатый под замком — Всё старина, зато соринки Тут не заметишь ни на чём.

2

Хозяйка добрая, здорово! Ты вечно с варежкой в руке, И в этом белом колпаке, И всё молчишь! Порою слово Промолвишь с дочерью родной, И вновь разбитый голос твой Умолкнет. Бедная Арина! Повысушили до поры Нужда да тяжкая кручина Тебя, как травушку жары; Поникла голова, что колос, И поседел твой русый волос; Одна незлобная душа Осталась в горе хороша. И ты, красавица, с работой Сидишь в раздумье под окном; Одной привычною заботой Всю жизнь вы заняты вдвоём… Глядишь на улицу тоскливо, Румянец на лице поблёк, И спицы движутся лениво, Лениво вяжется чулок. О чём тоска? откуда скука? Коса, что чёрная смола, Как белый воск, рука бела… Душа болит? неволя-мука?. Что делать! подожди, пока Прогонит ветер облака. «Ох, Саша! полно сокрушаться! Вот ты закашляешь опять… — Промолвила старушка мать. — Ну, в сад пошла бы прогуляться, Вишь, вечер чудо!» — «Всё равно! И тут не дурно: вот в окно Свет Божий виден — и довольно!» — «Глядеть-то на тебя мне больно! Бледна, вот точно полотно…» И мать качала головою И с Саши не сводила глаз. «Поди ты! сокрушает нас Старик! над дочерью родною Смеётся… Чем бы не жених Столяр-сосед? Умён и тих. Три раза сваха приходила, Уж как ведь старика просила! Один ответ: на днях приди… Подумать надо… погоди… Ты вот что, Саша: попытайся, С отцом сама поговори, Чуть будет весел». — «Дожидайся! Я думаю, в ногах умри, — Откажет…» Мать не отвечала, Поникнув грустно головой. «Чуть будет весел… Боже мой! 3а что же я-то потеряла Веселье? Ведь к чужим придёшь, Там свет иной, там отдохнёшь; А при отце язык и руки — Всё связано! когда со скуки В окно глядишь, и тут запрет! Уж и глазам-то воли нет!» — «Всё осуждать его не надо. Известно — стар, кругом нужда, На рынке хлопоты всегда, Вот и берёт его досада. Он ничего… ведь он не зол: На час вспылит, и гнев прошёл». — «Я так… я разве осуждаю? И день — печаль, и ночь — тоска, Тут поневоле с языка Сорвётся слово». — «Знаю, знаю! Как быть? Живи, как Бог велел… Знать, положён таков предел». Заря погасла. Месяц всходит, На стёкла бледный свет наводит; За лес свалились облака; В тумане город и река; Не шевельнёт листом осина; Лишь где-то колесо гремит Да соловей в саду свистит. Молчат и Саша, и Арина, Их спицы бедные одне Не умолкают в тишине. Как хорошо лицо больное Старушки сгорбленной! Оно, Как изваяние живое, Все месяцем освещено. В руках на миг уснули спицы, Глаза на дочь устремлены, И неподвижные ресницы Слезой докучной смочены. Сверкает небо огоньками, Не видно тучки в синеве, А у старушки облачками Проходят думы в голове: «Без деток грусть, с детьми не радость! Сынок в земле давно лежит, Осталась дочь одна под старость — И эту горе иссушит. Ну что ей делать, если свахе Старик откажет? Как тут быть? Я чаю, легче бы на плахе Бедняжке голову сложить! И без того уж ей не сладко: Работа, скука, нищета… Всю жизнь свою, моя касатка, Что в клетке птица, заперта. Когда и выйти доведётся, Домой придёт — печальней дом… Глядишь, на грех старик напьётся, О-ох, беда мне с стариком! Ну, та ль она была сызмала? Бывало, пела и плясала, На месте часу не сидит, Вот, словно колокольчик звонкий, Весёлый смех и голос тонкий В саду иль в горенке звенит! Бывало, чуть с постельки встанет, Посмотришь — куколки достанет, Толкует с ними: «Ты вот так Сиди, ты глупая девчонка… Вот и братишка твой дурак, Вам надо няню…» И ручонкой Начнёт их эдак тормошить… Возьмёт подаст им на бумажках Водицы в желудёвых чашках. «Ну вот, мол, чай, извольте пить!» Уймися, говорю, вострушка. Отец прикрикнет: «Посеку!» Бедняжка сядет в уголку, Наморщит лобик, как старушка, И хмурится. Отец с двора — Опять потешная игра». И мать работу положила, Печной заслон впотьмах открыла, Достала щепкой уголёк И стала дуть. Вдруг огонёк Блеснул — и снова замирает. Вот щепка вспыхнула едва, — Из мрака смутно выступает Старушки бледной голова.

3

Уж стол накрыт, и скудный ужин Готов. Покой старушке нужен, Заснуть бы время, — мужа ждёт; Скрипит крылечко, — он идёт. Сюртук до пят, в плечах просторен, Картуз в пыли, ни рыж, ни чёрен, Спокоен строгий, хитрый взгляд, Густые брови вниз висят, Угрюмо супясь. Лоб широкий Изрыт морщинами глубоко, И тёмен волос, но седа Подстриженная борода. «Устал, Лукич? — жена спросила, — Легко ль, чуть свет ушёл с двора! Садись-ко ужинать: пора!» — «Не каплет сверху… заспешила! — Ответил муж. — Успеешь, друг! — И, сняв поношенный сюртук, На гвоздь повесил осторожно, Рубашки ворот распустил, Лицо и руки освежил Водою. — Ну, теперь вот можно За щи приняться». — «Вишь, родной! — Старушка молвила. — Не спится! Всю ноченьку провеселится, Поди, как свищет!» — «Кто такой?» — Ответил муж скороговоркой, Ломая хлеб с сухою коркой. «Соловьюшек у нас в саду». — «Сыт, стало. Коли б знал нужду, Не пел бы. Мне вот не поётся, Как хлеб-ат потом достаётся… Ты, Саша, ужинала, что ль?» — «Мы ждали вас». — «Подай мне соль». Дочь подала. «За ужин села, Так ешь! ты что невесела?» — «Я ничего». — «Гм… дурь нашла! Так, так!» Старушка поглядела На Сашу. Саша поняла И ложку нехотя взяла. «Ох, эта девичья кручина! — Отец, нахмурясь, продолжал И мокрой ложкой постучал Об стол. — Всё блажь! Подбавь, Арина, Мне каши… да, всё блажь одна! Я знаю, отчего она, Смотри!» — «Опять не угодила! За смех — упрёк, за грусть — упрёк… Ну, грустно, — что ж тут за порок? Что за беда?» — «Заговорила! Язык прикусишь! берегись! Вишь ты!..» И жилы напряглись На лбу отца. Гроза сбиралась. Но Саша знала старика, Словам дать волю удержалась, — И пронеслися облака Без грома. Чашка опустела. Лукич усы свои утёр И, помолившись, кинул взор На Сашин хлеб. «Ломтя не съела… Сердита, значит… Прибирай! Есть квас-то на ночь?» — «Есть немного». — «Ну, принеси. Сейчас ступай!» — «Куда ж идти? Теперь порога Не сыщешь в погребе: не день…» — «Ну-ну! пошевельнуться лень!» Дочь вышла. На лице Арины Слегка разгладились морщины. Старик, мол, трезв… Иль он любви Не знает к детищу родному? Скажу про Сашу… не чужому… Что ж! Господи благослови! И подле мужа робко села. «Лукич!» — «Ну, что там?» — «Я хотела… Того… с тобой поговорать… Не станешь ты меня бранить?.» — «За что?» — «Начать-то я не смею». — «Ну, ладно, ладно! говори». — «Вишь, мы вот стары, я болею, Совсем свалюсь, того смотри, Обрадуй ты меня под старость — Отдай ты дочь за столяра!» — «Обрадуй… что же тут за радость? Вот ты, к примеру, и стара, А дура!.. стало, есть причина, Зачем я медлю… Эх, Арина! Пора бы, кажется, умнеть!» — «Как мне на Сашу-то глядеть? Она час от часу худеет. Ведь я ей мать!» — «Повеселеет! Ты знаешь, девичья слеза — Что утром на траве роса: Пригреет солнце — и пропала». — «Пусть я отрады не видала, Хоть ей-то, дочери, добра Ты пожелай!» — «В постель пора! Оставь, пока не рассердился!» Старушка в спальню побрела. Там перед образом светился Огонь. В углу кровать была Без полога. Подушек тени Как будто спали на стене. Арина стала на колени, И долго, в чуткой тишине, Перед иконою святою Слеза катилась за слезою. Меж тем Лукич окно открыл И трубку медленно курил; Сквозь дым глаза его без цели На кудри яблоней глядели. «Ну, завтра ярмарка. Авось На хлеб добуду. Плохо стало! Ходьбы и хлопотни немало, А прибыли от них — хоть брось! Другим, к примеру, удаётся: Казна валится, точно клад; Ты, право, грошу был бы рад, Так нет! Где тонко, тут и рвётся. Порой что в дом и попадёт, Нужда метлою подметёт. Вот дочь невеста… всё забота! И сватают, да нет расчёта: Сосед наш честен, всем хорош, Да голь большая — вот причина! Что честь-то? коли нет алтына, Далёко с нею не уйдёшь. Без денег честь — плохая доля! Согнёшься нехотя кольцом Перед зажиточным плутом: Нужда — тяжёлая неволя! Мне дочь и жаль! я человек, Отец, к примеру… да не век Мне мыкать горе. Я не молод, «Лукич — кулак!» — кричит весь город. Кулак… Душа-то не сосед, Сплутуешь, коли хлеба нет. Будь зять богатый, будь помога, Не выйди я из-за порога, На месте дай Бог мне пропасть, Коли подумаю украсть! А есть жених, наверно знаю… Богат, не должен никому, И Саша нравится ему. Давно я сваху поджидаю». Так думал он. А ветерок Его волос едва касался, И в трубке красный огонёк Под серым пеплом раздувался. Порой катилася звезда, По небу искры рассыпала И гасла. Ночь благоухала, И белых облаков гряда Плыла на север. Жадно пили Росу поникшие листы И звуки смутные ловили. При свете месяца кусты, Бросая трепетные тени, Казалось, в царство сновидений Перенеслись. Меж их ветвей В потёмках щёлкал соловей. Быть может, с детства взятый в руки Разумной матерью, отцом, Лукич избег бы жалкой муки — Как ныне, не был кулаком. Велик, кто взрос среди порока, Невежества и нищеты И остаётся без упрёка Жрецом добра и правоты; Кто видит горе, знает голод, Усталый, чахнет за трудом И, крепкой волей вечно молод, Всегда идёт прямым путём! Но пусть, как мученик сквозь пламень, Прошёл ты, полный чистоты, Остановись, поднявши камень На жертву зла и нищеты! Корою грубою закрытый, Быть может, в грязной нищете Добра зародыш неразвитый Горит, как свечка в темноте!

4

Быть может, жертве заблужденья Доступны редкие мгновенья, Когда казнит она свой век И плачет, сердце надрывая, Как плакал перед дверью рая Впервые падший человек! Ещё ребёнком, не стеснённый В привычках жизни обыдённой, Лукич безделье полюбил. Своим Карпушкой занят был Торгаш, отец его, не много, Хоть и твердил сынишке строго: «А вот, Господь даст, доживём, Мы поглядим, каким добром Воздашь отцу за попеченье. Тут можно человеком быть: Сызмала началось ученье — Псалтырь и все… тут можно жить! Я и читать вот не учился, Да вышел в люди: сыт, обут…» И под хмельком всегда бранился: «Ты, дескать, баловень! ты плут!..» И сына за вихор поймает, Так, ни за что… Ну вот, мол, знай! Дерёт, дерёт — до слёз таскает И молвит: «Ну, ступай, играй!» А мать своё хозяйство знала, В печи дрова со счётом жгла, Горшки да чашки берегла. И ей заботы было мало, Когда зимой, по целым дням, Забросив книжку и указку, Сынок катался по горам. Раздолье!.. Лёгкие салазки Со скрипом по снегу летят, На них бубенчики звенят. «Как смел ты утром не являться?» — Ему учитель говорил. «У нас молебен в доме был, Мне батюшка велел остаться». — «Ты до обеда где ходил? — Кричал отец. — Час целый ждали». — «Учитель не пускал домой: Зады сидели повторяли…» Бывало, летнею порой Тайком залезет в сад чужой, Румяных яблок наворует, Тащит их к матери. «Где взял?» — «А это мне Сенютка дал, Вот ешь!» — И мать его целует: Поди, мол, родила сынка, Не съест без матери куска! Порой грачей в гнезде поймает: «Эй, Сенька, у меня грачи! Давай менять на калачи!» — «Не надо!» — Сенька отвечает. «Ну, и не надо… вот им! вот!» — И головы грачам свернёт, Парнишку больно оттаскает И прибежит домой, ревёт. «О чём ты?» — мать в испуге спросит. «Да вот Сенютка, — сын голосит, — Моих грачей закинул в ров И надавал мне тумаков». Карпушка на ноги поднялся И всё без дела оставался, Покамест вздумалось отцу В науку мудрую к купцу Его отдать. Тут все расчёты — Торговых плутней извороты — Он изучил и кошелёк Казной хозяйскою, как мог, Наполнил. Годы шли. Скончался Его отец; угасла мать. Невесту долго ли сыскать? И сын женился. Распрощался С купцом; заторговал мукой; И как по маслу год-другой Всё шло. Но вдруг за пень задело: Тут неудача, там сплошал… Спустил, как воду, капитал И запил: горе одолело! Искать местечка — стыд большой; Искать решился — отказали. А ремеслу не обучали; Подумал — и махнул рукой: «Тьфу, чёрт возьми, да что за горе! Пойду на рынок поутру, Так вот и деньги! Рынок — море! Там рыба есть, умей ловить! Достанет как-нибудь прожить!» И с той поры, лет тридцать сряду, Он всякой дрянью промышлял, И Лукича весь город знал По разным плутням, по наряду, По вечной худобе сапог И по загару смуглых щёк.

5

Флаг поднят. Ярмарка открыта. Народом площадь вся покрыта. На море пёстрое голов Громада белая домов Глядит стеклянными очами; Недвижная, затоплена Вся солнца золотом она. Люд Божий движется волнами… И кички с острыми углами, Подолы красные рубах, На чёрных шляпах позументы И ветром в девичьих косах Едва колеблемые ленты — Вся деревенская краса Вот так и мечется в глаза! Из лавок, хитрая приманка, Высматривают кушаки, И разноцветные платки, И разноцветная серпянка. Тут груды чашек и горшков, Корчаг, бочонков, кувшинов; Там — лыки, вёдра и ушаты, Лотки, подойники, лопаты, Колёса… «Где? Какая дрянь? Ты вот на ступицу-то глянь!» — Торгаш плечистый повторяет И бойко колесом вертит. А парень крендель доедает, «Сложи полтину, — говорит, — Возьму и дёгтю, вот мазницы…» «Нет, врёшь! отдай за рукавицы! Ты гаманок-то свой не прячь!» — Кричит налево бородач. Здесь давка: спорят с мужиками За клячу пегую купцы, И Лазаря поют слепцы, Сбирая медными грошами Дань с сострадательных зевак. Набит битком толпой гуляк Приют разгула и кручины Под кровлею из парусины. «Ох, православные! я пьян!» — В бумажном колпаке и в блёстках, Кривляясь с бубном на подмостках, Народ дурачит шарлатан И корчит рожу… «Как обман! — Повёртывая головою, Цыган проносится с божбою. — Коню не двадцать лет, а пять. Жены, детей мне не видать!» Весёлый говор, крик торговли, Писк дудок, песни мужичков И ранний звон колоколов — Всё в гул слилось. Меж тем оглобли Приподнялись поверх возов, Как лес без веток и листов. Лукич на ярмарке с рассвета; Успел уж выпить, закусить, Купить два старых пистолета И с барышом кому-то сбыть. Теперь он с бабою хлопочет, Руками уперся в бока, Лицо горит, чуть не соскочит Картуз с затылка, — речь бойка. «Ты вот что, умная молодка, По сторонам-то не смотри, Твой холст, к примеру, не находка… Почём аршин-то? — говори». — «По гривне, я тебе сказала; Вон и другие так берут». — «Не ври! куда ты указала! Там по три гроша отдают!» — «И, що ты! аль я одурела! Поди-ко цену объявил! Купец четыре мне сулил, Да я отдать не захотела… Вон он стоит…» — «Ха-ха! ну так Отдай! и ты не догадалась! Эх, дура! с кулаком связалась! Ведь он обмеряет! кулак! А я на совесть покупаю… Эй, голова! почём пенька?» — Остановивши мужика, Он закричал. «Спасибо! знаю!..» «Должно, наш брат учил тебя!» — Лукич подумал про себя И снова с бабою заспорил, Голубушкою называл, Раз десять к чёрту посылал И напоследок урезонил. Из-под полы аршин достал, Раз!.. раз!.. и смерена холстина. «Гляди вот: двадцать три аршина». — «Охма! тут двадцать семь как раз!» — «Что, у тебя иль нету глаз? Аршин казённый, понимаешь! Вот на… не видишь, два клейма!» — «Да как же так!» — «Не доверяешь?» — «Я дома мерила сама». — «Тьфу! провались ты! я сумею Без краденой холстины жить! Глаза, что ль, ею мне накрыть? Так я, к примеру, крест имею!» И кошелёк он развязал, На гривну бабу обсчитал И торопливо отвернулся: Прощай, мол! верно!.. недосуг! Пошёл было в толпу — и вдруг С помещиком в очках столкнулся. «Моё почтенье, Клим Кузьмич! Не купите ли, сударь, бричку? Отличный сорт!» — «Ба, ба! Лукич! Ты не забыл свою привычку — Прислуживаешь, братец, всем?» — «Что делать! сами посудите, Я тоже хлеб, к примеру, ем… А бричка дешева-с! купите!» — «Нет, я на бричку не купец. Не попадётся ль жеребец? Вот не найду никак, мученье! А нужен к пристяжным под шерсть — Караковый». — «Есть, сударь, есть! Рысак! А бег — моё почтенье!» И он прищёлкнул языком: Да-с! одолжу, мол, рысаком! «Ты плут естественный, я знаю; Смотри, Лукич! не обмани!» — «Ну вот-с, помилуйте! ни-ни! Я вас с другими не сравняю. Тут… Вам Скобеев незнаком?» — «Нисколько». — «Он, сударь, кругом В долгах: весь в карты проигрался, Теперь рысак один остался… Ну конь! Глазами, ваша честь, Вот так, к примеру, хочет съесть! Черт знает, просто загляденье!» — «Да правда ль?» — «Недалёко дом, Коли угодно, завернём, Посмотрим». — «Сделай одолженье! А помнишь ли, купил ты мне Собаку как-то по весне?» — «Плохонька разве?» — «Околела, Не взял бы чёрт знает чего!» — «Охотиться не захотела… Поможем, сударь, ничего!.. Ах! тут вот есть у офицера Собака… кличку-то забыл, Вчера денщик и говорил… Ну и животное, к примеру: Брось в воду гривенник — найдёт! Вот вам купить бы». — «Рад душою! Но для чего ж он продаёт?» — «Что делать станете с нуждою! Наследство дядя обещал, А при смерти не завещал, Есть нечего… семья большая…» — «А, вот что!» — барин отвечал И, гибкой тросточкой играя, Поглядывал по сторонам И напевал: «тири-та-рам…»

6

«Вот-с, двухэтажный, с мезонином…» — Лукич помещику сказал И дом Скобеева, аршином Махнув направо, показал. «Эй, кучер! соня!» Кучер плотный, Бессмысленно разинув рот, Дремал на камне у ворот. «Иль ночь-то не спал, беззаботный?» — Лукич у кучера спросил. Тот вздрогнул и глаза открыл, Достал тавлинку из кармана И сильно в ноздри потянул. «Где барин?» — «Ась? А… чхи! Татьяна Мне говорила… чхи!.. пьёт чай». — «Потише рот-то разевай! Вишь, зачихал. Эх ты, приятель! На рысака вот покупатель…» — «Ну, что же, стало, показать?» — «Ведь не заочно покупать». — «А барин?» — «Выводи, он знает». И кучер скрылся. «Клим Кузьмич! — Сказал вполголоса Лукич. — Сноровка делу не мешает — Ему на водку надо дать…» — «Ну, дураку-то!» — «Как узнать! Бывает, и дурак годится. Он, рыжий чёрт, не постыдится И господину понаврёт, Что наш-де конь нам не подходит И корм-де впрок ему нейдёт. Ей-богу-с! Этот хамский род Господ частенько за нос водит!» Помещик смехом отвечал И два четвертака достал. Лукич в конюшню торопливо Вошёл и молвил: «Живо! живо!» В карман свой деньги опустил И кнут у кучера спросил. «Вон на стене… не тут… правее. Статья-то, слышь, не подойдёт: Ведь конь с запалом — заревёт». — «Ты не крути, держи умнее. А ну-ка, дорогой рысак, Подставь бока… Вот так! Вот так! Прр! Прр! На двор его скорее!..» И бедный конь через порог Вдруг сделал бешеный скачок, Глазами дико покосился И начал землю рыть ногой. Лукич, смеясь, посторонился, — Вишь, дескать, бойкий стал какой! Помещик подошёл. Рукою Коня по шее потрепал И с лоском гривою густою Полюбовался. Холку взял, Поправил набок. Осторожно Ощупал ноги, мышки, грудь И молвил: «Надобно взглянуть На зубы». — «Оченно возможно», — Кудрявый кучер отвечал И зубы рысаку разжал. «Э! Конь-то молодой! три года… Лишь стал окраины ронять… А ну, нельзя ли пробежать? Стой, стой! Да, недурна порода!» — «А бег-то, бег-то, Клим Кузьмич! А шея! — говорил Лукич. — Позвольте-с, вот и сам хозяин». Хозяин был румяный барин, С усами, с трубкою в руке, В фуражке, в чёрном сюртуке, Со знаком службы беспорочной, Обрит отлично, сложен прочно, Взгляд строг, навыкате глаза И под гребёнку волоса. «Скобеев, сударь. Честь имею… А вы-с? коли спросить я смею…» — Он покупателю сказал. «Долбин, помещик. Я узнал, Что рысака вы продаёте…» — «Так точно». — «Дорого ль возьмёте?» — «Позвольте в дом вас попросить». — «Зачем же? можно тут решить». — «Четыреста. Коню три года». — «Я видел. А чьего завода?» — «Орловой». — «Дорого-с. Не дам. А вот за триста — по рукам». — «Я не торгаш, предупреждаю. Три с половиною дают, Прийти хотели — и придут». — «Всё врёт! — Лукич подумал. — Знаю…» И молвил: «Я и приводил». — «Ну, ну!» — Скобеев перебил. — «Я не обидел вас словами; Что ж! наше дело сторона. Не дорогая, мол, цена, Я вот что…» — и старик руками Развёл. Хозяин был упрям, И плохо подвигалась сделка. «Ударьте, сударь, по рукам! — Лукич, как бес, шептал украдкой Помещику. — Ведь дело гадко! Скобеев спятится рот-вот… Кончайте! сотня не расчёт!» Долбин стоял в недоуменье, Поглядывал на рысака: Картина конь! на старика, — Тот весь дрожал от нетерпенья: Усами шевелил, мигал, К карману руку прикладал… Не прозевай, мол! что ты смотришь? Покаешься, да не воротишь. Мне что! я не желаю зла… И сделка кончена была… Кому не свят обычай русский! И вот за водкой и закуской Скобеев и Долбин сидят. Червонцы на столе звенят; Лицо хозяина сияет; Он залпом рюмку выпивает, Остатки в потолок — вот так! Дескать, попрыгивай, рысак. Долбин поморщился немного, Но тоже выпил. У порога Лукич почтительно стоял И очереди ожидал; Хватил и молвил: «Захромаю С одной-с…» Скобеев не слыхал, Беседу с гостем продолжал: «Так вот что, Клим Кузьмич! Я знаю Именье ваше… проезжал… Земли довольно…» — «Рук немного! Душ тридцать. Впрочем, не беда: На месячине все». — «Ах, да! Мысль недурна». — «Но надо строго Следить. Внимательность нужна». — «Ленятся?» — «Ужас! Разоряют! Заставишь сеять, семена За голенища засыпают, Порою в землю зарывают!» — «Неужто?» — «Просто нет души! Хоть кол на голове теши, Не убедишь!.. Я раз гуляю, Гляжу — нырнул мальчишка в рожь… Э! погоди, мол, не уйдёшь! И что же, сударь, открываю?» — «Ну-с?» — «Он колосья воровал! Шапчонку верхом их набрал! На что, мол? Хлопает глазами Да хнычет». — «Этакой разврат! Ужасно! и отцы молчат?» — «Нашли тут! научают сами… Не наедятся, чёрт возьми! Что хочешь, как их ни корми!» — «Вот саранча!» — «Да-с! наказанье! Вы как? на службе?» — «Да… служил… В комиссии под лямкой был». — «Так… Вышли?» — «Родилось желанье Окончить, знаете, свой век Покойно: грешный человек, — Устал трудиться». — «Ох, создатель! — Лукич подумал. — Вот и