Леон Гроховский Отец

О чем он думал здесь, командуя, и бреясь, и смазывая ствол заласканный ТТ, портянки просушив и теплым спиртом греясь на выбритой в бою недавней высоте? Пусть мне не разглядеть те дни сквозь солнца блики и свет, рассеянный в пороховом дыму, как он дышал, и ел, и слушал птичьи клики? И что они пророчили ему? Где пыльный тот блиндаж? и рыхлый тот окоп? где мой отец в своей пилотке потной, слегка надвинутой и скошенной на лоб, жил жизнью (мне неведомой) пехотной?. Здесь, в тусклой и глубокой яме воздушного пространства в ноябрьский день сорок второго года — на дне ее, с сугроба на сугроб с трудом перебираясь, у сосны высокоствольной (что жива доныне) внезапно я его увидел. Он в своей шинели долгополой с какой-то думой невеселой шагал. И ветер в рукавах ее свистел. И снег хрустел сухой блокадной стужей, и расстоянье делалось все уже меж ним и мной. Мы оба вдруг остановились в пустыне снежной тишины. У меня под левой мышкой, как маленький зверек, зашевелилось сердце. С криком я кинулся к нему. Он подхватил меня и к самому лицу поднес. Табачной крошкой от губ его пахнуло. Обруч рук сдавил меня, и мой исчез испуг. И довоенное тепло блаженства я на отцовской испытал груди. И мы пошли вдвоем в последний раз…