Иван Дмитриев Филемон и Бавкида

Ни злато, ни чины ко счастью не ведут: Что в них, когда со мной заботы век живут? Когда дух зависти, несчастным овладея, Терзает грудь его, как вран у Промефея? Ах, это сущий ад! Где ж счастье наконец? В укромной хижине: живущий в ней мудрец Укрыт от гроз и бурь, спокоен, духом волен, Не алча лишнего, и тем, что есть, доволен; Захочет ли за луг, за тень своих лесов Тень только счастия купить временщиков? Нет, суетный их блеск его не обольщает: Он ясно на челе страдальцев сих читает, Что даром не дает фортуна ничего. Придет ли к цели он теченья своего, Смерть в ужас и тоску души его не вводит: То солнце после дня прекрасного заходит. Примером в этом нам послужит Филемон. С Бавкидой с юных лет соединился он; Ни время, ни Гимен любви их не гасили: Четыредесять жатв вдвоем они ходили За всем в своем быту, без помощи других. Все старится; остыл любовный жар и в них — Однако в нежности любовь не ослабела И в чувствах дружества продлить себя умела. Но добрых много ли? Разврат их земляков Подвигнул наконец на гнев царя богов: Юпитер сходит к ним с своим крылатым сыном Не с громом, не в лучах, а так, простолюдином, Под видом странника, — и что ж? Везде отказ, Везде им говорят: «Нам тесно и без вас, Ступайте далее!» Отринутые боги Пошли уже назад, как влеве от дороги, Над светлым ручейком, орешника в тени, Узрели хижину смиренную они И повернули к ней. Меркурий постучался. В минуту на крыльце хозяин показался. «Добро пожаловать! — сказал им Филемон. — Вы утрудилися, дорожным нужен сон — Ночуйте у меня, повечеряя с нами; Спознайтесь с нашими домашними богами: Они скудельные, но к смертному добры. У предков был и сам Юпитер из коры. Но менее ль за то они в приволье жили? Увы! теперь его из золота мы слили, А он уже не так доступен стал для нас! Бавкида! там вода; согрей ее тотчас; Поставим, хлеб и соль; мы скудны, но усердны; Дай все, что боги нам послали милосердны!» Бавкида хворосту сухого набрала, Потом погасший огнь в горнушке разгребла И силится раздуть. Вода уже вскипает; Хозяин путников усталых обмывает, Прося за медленность его не осудить; А чтоб до ужина им время сократить, Заводит с ними речь, не о любимцах счастья, Не о влиянии и блеске самовластья, Но лишь о том, что есть невинного в полях, Что есть полезного и лучшего в садах. Бавкида между тем трапезой поспешает, Стол ветхий черепком сосуда подпирает, Раскидывает плат, кидает горсть цветов И ставит хлеб, млеко и несколько плодов; Потом худой ковер, который сберегала На случай праздников, по ложу разостлала И просит на него возлечь своих гостей. Уже они, среди приветливых речей, За вечерей вином усталость подкрепляют; Но сколько ни пиют, вина не убавляют. Бавкида, Филемон недвижимы стоят, Со изумленьем друг на друга мещут взгляд, И оба с трепетом пред путниками пали. По чудодействию легко они познали Того, кто вздымет бровь и зыблет свод небес! «О боже! — Филемон дрожащий глас вознес. — Прости невольного минуту заблужденья! И мог ли смертный ждать такого посещенья? О гость божественный! где взять нам фимиам? Прилична ль наша снедь, толь скудная, богам? Но чем и самый царь их угостит достойно? Простым усердием: вот все, что нам пристойно! Пусть море и земля им пиршество дадут: Всесильные ему дар сердца предпочтут». Бавкида с речью сей беседу оставляет И входит в огород; там перепел гуляет, Которого сама взлелеяла она; Признанием к богам и верою полна, Уже она его во снедь для них готовит; Уже дрожащими руками птичку ловит, Но птичка от нее ушла к стопам богов, И милосердный Дий невинной дал покров.

Меж тем вечерня тень с гор пала на долины. «Чета! иди за мной, — сказал отец судьбины. — Сейчас свершится суд- на родину твою Весь гнева моего фиал я пролию И смерти все предам! пусть злые погибают: Ни хижин, ни сердец они не отверзают». Бессмертный рек и, горд, к хребту направил путь; И ветр, предвестник бурь, ужасно начал дуть. Бавкида, Филемон, на посох опираясь, Под тяжкой древностью трясясь и задыхаясь, Едва-едва идут; но с помощью богов И страха взобрались на ближний из хребтов. Вдруг сонмы грозных туч под ними разразились И с шумом реки вод губительных пустились. Вал гонит вал и мчит все, что ни попадет: Скот, кущи и людей… исчезли, следа нет. Бавкида родине вздох сердца посвящает И взором, полным слез, у бога вопрошает: «Пусть люди… но почто животных он казнит?» Но чудо новое внезапу их разит: Явился пышный храм, где куща их стояла; Обмазка — мрамором, солома златом стала, И тяжкие столпы по всем ее бокам В минуту вознесли главы ко облакам! Внутрь храма был везде представлен на порфире. В страх будущим векам, сей дивный случай в мире- Невидимо ваял все это божий перст. Супруги мнят, что им Олимп уже отверст: В смятенье, вне себя, на все кругом взирают. «Бог, велий в благости! — потом они вещают. — Мы видим храм; но кто служители ему? Кто будет возносить к престолу твоему Молитвы путников? О, если бы мы оба Могли сподобиться в сем званьи быть до гроба! О, если бы при том и гений смерти нас Коснулся обоих в один и тот же час, Чтоб мы друг по друге тоски не испытали!» — «Да будет так, — сказал им бог, — как вы желали!» И было так. Теперь дерзну ль поведать вам О том, чему едва могу поверить сам? В день некий путники в ограде сей божницы С благоговением стояли вкруг двоицы И слушали ее о бывших чудесах. «Издревле, — Филемон вещал им, — в сих местах Была весь грешников, жилище нечестивых; Но Дий не потерпел сих извергов кичливых: Он рек, настал потоп и всех их потребил. Остались только мы — так бог благоволил!» Тут Филемон взглянул на кроткую супругу. И что? уже она, простерши руки к другу, Вся изменяется, приемлет древа вид! Он хочет ей сказать, обнять ее спешит; Нет сил поднять руки, уста его немеют; Супруга и супруг равно деревенеют; Пускают отрасли, готовятся цвести; Друг другу говорят лишь мыслию: прости! Один предел и срок власть божья им послала: Муж праведный стал дуб, Бавкида липой стала; И зрители, все враз воскликнув: чудеса! — В молчаньи набожном глядят на небеса.

Предание гласит, что к сим древам священным, Под тяжестью даров бесчисленных согбенным, Супруги на поклон текли из дальних стран, По слуху, что им дар чудотворенья дан; И те, которые к ним с верой приходили, В цвету и в зиму дней друг друга век любили.

1805